Владислав Савин - Красный бамбук [litres]

Жила в Ленинграде гражданка Калиновская Софья Эдуардовна, 1890 года рождения, бестужевка, из дворян (на тот момент окончательно обедневших – так что к классу эксплуататоров трудового народа ее даже ЧК не посмело причислить в восемнадцатом году). Как водилось тогда среди образованной публики, имела какие-то дела с революционерами, но активисткой не была и в партию не вступила (может, из-за происхождения не брали?), но замуж вышла за партийного товарища, муж умер в тридцать седьмом – нет, не репрессии, туберкулез. Сын погиб в сорок втором под Харьковом. Сама она замуж больше не вышла, жила одна в квартире на Пестеля, Блокаду перенесла, последние годы в школе преподавала немецкий и рисование. После занятий еще и у себя собирала своих любимых учеников, «питомцев», как она называла. И в комнате у нее был антиквариат – какое-то количество статуэток, вазочек, миниатюр – по заключению экспертизы, имеющих ценность. Даже в Блокаду она с ними не рассталась, за еду не сменяла!

Сынок партийного товарища был среди «питомцев». Почти что до выпускного класса дойдя, ни в чем предосудительном замечен не был – в комсомол вступил, общественную нагрузку нес. Но познакомился с шалавой, вроде «Маньки-облигации», на три года старше себя, и на которой клейма ставить негде, а еще у этой твари был брат, отсидевший за разбой. Какого черта он увлекся этой… сам после внятно объяснить не мог – воистину, любовь зла, полюбишь и козу! Ну а дальше – хочу красивой жизни, «если ведешь даму в приличный ресторан, то надо иметь пенсы», деньги имеют свойство кончаться, ну так докажи, что ты мужчина, добудь! Ах, у твоей училки ценные антики – слушай, зачем ей такое богатство? Докажи, что ты меня любишь, что ты не размазня, соверши поступок! А давай мы все к ней в гости – ты нас представишь как своих друзей.

На столе так и остались четыре чашки с чаем и наполовину съеденный домашний пирог. Сначала шалава ударила учительницу бутылкой по голове (все трое этот факт категорически отрицают, но на бутылке только ее отпечатки), а затем любимый ученик забил старушку насмерть, кулаками и ногами. Поскольку шалава с братцем думали – если у кого-то в кармане оружие, это уже статья про бандитизм, ну а голыми руками, то выйдет вроде как хулиганство. Затем сгребли в мешок все ценное, что нашли в квартире, братца поймали при попытке продать, он сразу сдал подельников. В итоге приговор суда – братцу и шалаве всего по трояку за соучастие, сынку десять лет (максимум по закону, для несовершеннолетнего). И папаша этим остался еще и недоволен, стал по инстанциям идти и доказывать, ну как в иное время, «онжедеть, ошибся, простите»!

И ведь могло у него получиться! Однако Анна Андреевна Ахматова с Софьей Эдуардовной «имела честь быть знакомой». И организовала письмо от группы ленинградских деятелей науки и культуры прямо в ЦК КПСС – которое легло на стол самого Пономаренко. Который, прочитав, рассвирепел – это что за безобразие в Ленинграде творится? Заметив еще – уникальный случай, чтобы наша интеллигенция, «совесть нации», и сама просила власть вмешаться, ну как не уважить?

И вот, за столом во главе сам Роман Андреевич Руденко, Генеральный прокурор СССР. Рядом с ним я, как представитель Партии, и еще Валя Кунцевич от Службы Партийной Безопасности. А напротив нас этот самый товарищ (или уже гражданин) Анохтин И. В., до сего дня безупречен, фронтовик, орденоносец, член партии с 1926 года – едва на крик не срывается, что всегда старался воспитать сына настоящим коммунистом. С малых лет внушал, как надлежит правильно себя вести – не жалея своего офицерского ремня с тяжелой медной пряжкой. И с самого начала говорил, что эта б…ь Маруська ему не пара, всякий раз за ремень брался, как узнавал, что Алешенька с этой тварью втайне на свидание бегал – и ведь уже нашел сыну девушку во всех отношениях положительную, комсомолку, а он не хотел слушать, дурак!

– Товарищи, ну что я могу сделать – если я на службе допоздна, и еще в командировки на объекты часто выезжаю! Ну нет у меня возможности к Алеше людей приставить, чтобы следили и не допускали – в отличие от иной Конторы. Сорвался мальчик, накуролесил – так накажите. Но не так ведь строго, в самый первый раз!

Не в первый. Вы только в этом году уже дважды его из милиции вытаскивали, куда он по хулиганке попадал. А теперь он человека убил. И не сверстника в уличной драке, тут еще как-то можно частично понять, – а свою учительницу, которая в него душу вложила. Что там у Данте сказано про предателей, тех, кто тебе доверился, кто за стол пригласил – это самое дно, ниже некуда. Вы, гражданин Анохтин, все ж больше в штабах воевали…

– Я под Сталинградом роту в атаку вел, – кричит Анохтин уже не сдерживаясь, – и не отсиживался, как иные, в смершевских блиндажах! Пулям не кланялся, ранен был дважды! С передовой неделями не вылезал!

– А я не СМЕРШ, я осназ, – говорит Кунцевич, – и за той передовой работал дольше, чем ты за нашей в блиндаже сидел. Немцев и япошек убил больше, чем ты вообще их видел живыми вблизи. Бывало, что и на нож брал, и часовых, и спящих в блиндаже, и в рукопашке на штык, – но даже я, душегуб эдакий, не сумел бы упавшую старую женщину ногами бить! Что для вашего Алешеньки – обстоятельство, безусловно отягчающее, «с особой жестокостью и цинизмом», если по-канцелярски, так ведь, Роман Андреевич (Руденко кивнул, соглашаясь). И очень странно, что ленинградский суд этого не учел – за такое непотребство, и всего десять лет. Думаю, что тут и «четвертного» мало – на высшую меру тянет.

– Да как вы можете?! – горячится убитый горем отец. – Товарищи, вам советский закон знаком? Несовершеннолетнему предельный срок десять! Тем более, при первом нарушении закона и прекрасной характеристике.

Прекрасная характеристика. Вот только к делу книжка приобщена, «Грузинские сказки», с надписью на титульном листе, «дорогому сыну на день рождения» – и закладка осталась, рукой вашего Алеши сделанная, на той сказочке, как принцесса просит от героя принести вырезанное живое сердце его матери, «и тогда я буду твоя», в последний день он это читал. Или запись в дневнике, что ваш сын вел, как вы ему рассказывали, свою речь перед комсомольцами, что «можно и нужно переступить через труп своей матери, если это надо Партии и Советской стране». Из дневника того понять можно, что ваш сын считал свою учительницу более близким человеком, чем вас – и к ногам этой Маруськи бросил, «самое дорогое, что у меня есть». Ради того, чтоб с ней наконец перепихнуться – без разницы, что он у нее, наверное, двадцатый. Вот сколько все ваше воспитание стоило – а впрочем, о чем я говорю? Важен ведь не процесс, а конечный результат. За который вашему сыну и будет наказание, по всей строгости закона.