Марчин Вольский - Реконкиста

За окном вставало утро, а румяный монашек дергал меня за плечо, говоря, что его преосвященство легат ожидает, чтобы мы вместе прослушали утреню.

– У вас Иероним Босх, случаем, не был тут в гостях? – спросил я у монаха. Тот, казалось, смешался. Тогда я указал на живописную фреску.

– А, это нарисовал Бартоломео, молодой, но способный художник из Урбино, – пояснил брат. – Больной он был… – указал он на свою голову.

Из последующего рассказа следовало, что автор апокалиптического видения год назад прибыл в их конвент, умоляя защитить от демонов, которые охватили его по дороге через Абруццу. Из описанных симптомов следовало, что у несчастного начался жесточайший приступ психоза (сам монах использовал слово одержимость ) и последнее свое творение создавал в наглухо закрытом изнутри помещении, в котором вскоре и скончался.

– И как могла эта одержимость случиться? – давил я.

– Он повстречал крылатого дьявола. – Тут монашек трижды перекрестился. – Правда, с ангельской помощью ему удалось от него сбежать, только никогда уже он собой уже не смог быть. Создал эту вот картину, а в прошлый адвент [9] Адвент – название предрождественского периода, принятое в среде христиан Католической церкви. и отдал Богу душу.

Быть может, я выдавил бы из него и больше подробностей, но тут как раз появился Мазарини с Лаурой, которая, обходя меня в узком коридорчике, облизала мне ухо. Все вместе мы прослушали мессу, а, уже когда все направились к экипажу, я еще раз забежал в гостевую комнату и снова осмотрел фреску, ища на ней указаний относительно виновников всеобщего уничтожения. И таки увидел – за атомным грибом, на самом краю горизонта, маленькое треугольное пятнышко, за которым тянулся хвост выхлопных газов. Неужто то была летающая суперкрепость?

Мы выступили в последующую дорогу. Судя по частым сменам лошадей и коротким остановкам на отдых, легат по каким-то ему известным причинам чрезвычайно спешил. Меня все время подмывало расспросить Мазарини относительно эпидемии, но Джулио сегодня был на удивление малоразговорчив. А вот Лаура в мужском костюме – совсем даже наоборот. Эта на каждой стоянке нежно заговаривала со мной, когда же нас никто не видел, или, если она думала, что никто нас не видит, терлась о меня, наэлектризованная, словно кошка.

Добрый мой Боже, как долго еще смогу я сопротивляться этому восемнадцатилетнему искушению?

Не знаю, заметил ли эти ухаживания Мазарини, во всяком случае, когда после обеда он провозгласил филиппику относительно «греческой любви», как тогда называли «любовь по-другому», я почувствовал себя словно грешник на раскаленных углях.

У будущего кардинала не было сомнений, что античность пропала в результате педерастии, которая, по его словам, являлась страшнейшим извращением вопреки натуре.

Лично я скромно молчал. В качестве Гурбиани (перед собственным обращением в веру) я ведь пропагандировал свободу для всяческих отклонений, хуже того, много лет назад был у меня один стыдливый эпизод с герцогом Сан Стефано, хотя грех мой следовал не столько от склонности к благородной прямой кишке, сколько являлся ценой, которую следовало заплатить за возможность создания основ порноимперии.

– Цивилизации – они словно крепости, – свою речь легат. – Лишенные моральных основ, они быстро становятся добычей первого встречного варвара. Вандалы, готы, гунны никогда бы не покончили с Римом, если бы тот ранее сам не уничтожил себя упадком принципов, которые и создали его величие. Разводы, потеря боевого духа в соединении с заброшенным образованием и привели к упадку Империи.

Тут я робко вставил свои три гроша, что, по моему скромному мнению, к упадку Imperium Romanum привело больше причин (по вполне понятным причинам я удержался от ссылки на труды Гиббона, обвинявшего христианство в уничтожении античности, не упоминал я и о марксистской теории «формаций»), но Джулио упирался на своем.

– Здоровое дерево червь не точит!

Хотелось мне у него спросить, какую это минувшую эпоху он считает наиболее здоровой: время крестовых походов, сколь благородных в задумке и столь варварских в реализации; развратный Рим Борджиа, Испанию времен конкисты и Торквемады или, возможно, Женеву Кальвина, мрачную и скучную, словно жизнеописание старой девы? – но вовремя придержал язык.

Впрочем, Мазарини и без моих вопросов выдал имя своего идеала: Европа завтрашнего дня!

По мысли легата, континент который должен был появиться после полного прекращения войн, являлся ему истинным раем. Католический полуостров Азии, мыс Доброй Надежды для человечества, пут земного шара, который совсем еще недавно выплыл из темных веков, словно Венера-Киприда из моря, мог предложить миру не только истинную веру и простой алфавит, но прежде всего – человека-индивидуума, кузнеца собственной судьбы, неповторимую, автономную, свободную личность.

Эх, расходуешь ты себя понапрасну в своем семнадцатом столетии, думал я, глядя на Мазарини, вот в Европейской Комиссии ты обязательно сделал бы карьеру.

На очередной ночлег мы встали незадолго до заката на крупном постоялом дворе, возведенном из солидных отесанных блоков в довольно-таки отдаленной котловине на пограничье Великого княжества Тосканского. Помимо нас никаких гостей не ожидалось, потому униженно кланяющийся трактирщик тут же начал готовить столы для нашей трапезы. Но, прежде чем откормленный поросенок успел поджариться на громадной решетке, Мазарини вновь выскользнул во двор. Я выглянул за ни, вроде как разыскивая latrina (сортир – ит.). Джулио стоял под стеной неподалеку от кухни и разговаривал с каким-то мужчиной плотного телосложения, закутанным в серый плащ. Будущий кардинал одобрительно кивал, слушая то, что рассказывал ему тип в плаще, затем вынул из кармана кошелек и вручил своему собеседнику, тот пошел в сторону конюшни, а Мазарини, явно чем-то взволнованный, энергично вернулся в комнату. Я отступил в тень склона, когда же незнакомец прошел мимо меня, я побежал среди строений, желая поглядеть, что же это за мужчина в накидке. Не знаю, почему, но мне пришло в голову, что собеседник моего опекуна мне откуда-то знаком.

У колодца мы чуть не столкнулись. Капюшон спал с головы незнакомца, открыв румяное, блестящее и совершенно еще не старое лицо; а что самое главное, среди всех этих жирненьких выпуклостей поблескивали вполне себе разумные глаза.

– О Боже! Мой господин! – увидав меня, выкрикнул толстяк; грохнулся на колени в дворовую пыль и начал обнимать меня за ноги. – Вы разве не узнаете меня, учитель? – восклицал он. – Такое возможно, я немножечко поправился, но это все тот же я, ваш ученик и покорный слуга Ансельмо.