Марчин Вольский - Реконкиста

Точно так же весьма сложно было понять мотивацию его действий. Если в Тоскане ему и вправду так хорошо жилось, тогда зачем он желал мне служить? Только лишь потому, что когда-то я спас ему жизнь (где и как, прямо я спрашивать об этом не мог), или же, скорее, по причине языческой веры в гений мастера Иль Кане? А может, он просто ожидал щедрой оплаты…

Не раз ночами, когда в стогу или в полевой канаве он спал рядом со мной, а задумывался над тем, а как бы он отнесся ко мне, узнав правду. Если бы он узнал, что я вовсе не тот, за кого меня принимают, ergo единственным прибытком от моей компании могут стать большие или меньшие неприятности. Иногда меня окутывали опасения, а не рождаются у него самого мрачные предчувствия на эту тему? Бывало, в особенности, во время наших остановок на отдых, что, прищурив свои свиные, похожие на пуговки глаза, он внимательно присматривался ко мне.

– Что случилось, Ансельмо?

– А вы изменились, учитель.

– Я? Возможно. Да кто бы ни изменился после подобных переживаний?

– Это правда, тем не менее, вы первый человек, о котором я слышу, который в результате перенесенных переживаний из левши превратился в правшу.

В других случаях его изумляло мое незнание в отношении гастрономических особенностей тогдашнего времени, и уж совершенно не мог он понять, кто уговорил меня совершать дурацкую и весьма вредную по его мнению чистку зубов.

– Господин мой, это же самый лучший способ ослабления челюстей. Вы когда-нибудь видели, чтобы нечто подобное делали лошади или собаки?

Не имея под рукой осмысленного ответа, я, как можно скорее, сменил тему, расспрашивая своего ученика о причинах, в соответствии с которыми, по его мнению, меня преследовали.

– Известие о вашем воскрешении наделало много шума, – объяснял тот. – Люди начали поговаривать, будто бы ваша милость знает тайны воскрешения из мертвых. Некоторые даже осмеливались утверждать, будто бы вы – воплощение самого Симона Мага, который вот уже две тысячи лет в разных перерождениях путешествует по божьему свету; кто-то еще распознавал в вас Вечного Жида и никак не верил моих горячим заверениям, что вы, учитель, такой же добрый католик, как и каждый из нас, разве что неверующий. Мне говорили, что Ипполито с охотой выдрал бы из вас жизнь, если бы не император Фердинанд, который лично приказал выпытать у вас про тайну бессмертия… – Тут он сплюнул, почему-то через левое плечо. – Весьма ученый наш повелитель, заинтересованный тайными науками, хотя далеко ему до двоюродного своего деда Рудольфа, не без причины называемого Императором алхимиков, да смилуются бесы над его грешной душой. Так вот, думаю я, что преследуют вас лишь затем, чтобы любой ценой добыть из вас всяческие тайные знания, если не по-хорошему, так силой.

– Ну а что могут хотеть от меня французы? – спросил я, пытаясь отогнать дрожь испуга, который возбудили последние слова моего слуги. – Или они тоже считают, будто я подарю им рецепт эликсира молодости?

Ансельмо задумался.

– Очень вы для них важны, поскольку лечений провели они без счету, да и расходов понести безмерно, раз синьор Мазарини получил относительно вас личное письмо от Святого Отца, но, что тут на самом деле замешано, понятия не имею. Проповедник великого герцога тосканского, с которым я недавно еще постоянно игрывал в карты, утверждал, что после бесед с Мазарини, ужасно потрясенный всем папа всю ночь в Латеранской базилике крестом лежал. Но о чем они вдвоем говорили, даже своим потом не упоминал. Только думаю я, что тут дело не только в загадке вашего спасения, но в чем-то более крупном и важном.

– И ты догадываешься, о чем?

– Никто не знает, хотя попы, как обычно, конца света высматривают, апокалипсисом пугают, а ведь, учтя жестокости нынешней войны, при известиях о которых у людей волосы дыбом на голове становятся, апокалипсис уже идет! – Тут он глубоко вздохнул. – Невооруженным глазом видно, что все идет к худшему. Зимы делаются все более суровыми, угроза голода – все страшнее, всяческая мошка и саранча выползает быстрее, чем кары египетские, вот и не удивительно, что простые люди прислушиваются к болтовне священников. Есть вещи на земле и небе, что не вмещаются в головах… А, кстати, не расскажет ли мне ваша милость, как вам удалось избежать неотвратимой смерти в пропасти колодца?

Подходящая версия у меня была приготовлена заранее. Так что я изложил, как, пролетев сколько там футов по шахте Колодца Проклятых, застрял я в нечистотах, накопившихся на выступах старинной штольни, потеряв на какое-то время сознание.

– Да, подобное я мог подозревать, – апробировал он эту версию, – но каким чудом, maestro , вы оттуда выбрались? Ведь после вашей казни sbirri Ипполито колодец замуровали да еще и привалили освященной плитой из абрузийского гранита.

– А мне просто повезло. Ощупывая все вокруг себя вслепую, открыл я тайную расщелину, отводящую избыток вод, которая с беспамятных времен соединяла колодец с находящимися под городом подвалами. Ползя, словно слепец, по подземному лабиринту, благодаря невероятной улыбке Фортуны, встретил я почтенных нищих, которые позаботились обо мне, как об одном из своих. – И дальше я рассказал, лишь незначительно изменив реалии, мои приключения, пережитые совсем даже недавно, среди современных обитателей розеттинской канализации: Тото, Рикко и Лино.

– Но почему же из подземелий не дали вы своему верному слуге хотя бы малейшего знака, что вы живы? Я поспешил бы с помощью. Или вы считаете, будто бы я вас предал? Я, Ансельмо, сын Бонавентуры…

Эту мель признаний я обошел, объясняясь провалом в памяти.

– Два года прожил я в тех смрадных подземельях, не зная, кто я такой и откуда прибыл, ба, в тряпье нищего я выходил на свет божий, чтобы просить милостыню под Санта Мария дель Фрари.

– И никто вас там не узнал?

– А как? В лохмотьях, с всклокоченной бородой и висящими до плеч слипшимися волосами?… Если бы в один из дней я неожиданно не обрел память среди римских развалин в Монтана Росса, то, наверное, и до нынешнего дня просил бы вспомоществования в закоулках возле Пьяцца л'Эсмеральда. Впрочем, я даже и не знаю, вернулось ли до конца мое давнее здоровье. Ты сам говоришь, что я изменился. Хуже того, даже и не знаю, смог бы я сейчас рисовать и писать картины?

– Ну, проверьте сами. Такие вещи не забываются.

На какой-то стенке неподалеку от Специи, кусочком угля я попробовал нарисовать Ансельмо на его муле. Я был уверен, что выйдут, самое большее, какие-нибудь примитивные каракули, тем временем, какое-то странное умение вступило мне в пальцы, словно бы я сам не до конца ими управлял. Буквально парой линий я нарисовал округлую рожу моего слуги, выглядывающую над ушами головы животного, прибавляя всю сложность его характера и тот отблеск врожденного ума, остающегося в резком противоречии с безграничной тупостью, рисующейся на морде мула. С разгону я еще увековечил голубя, сидящего на ветке, без какой-либо скромности совершая плагиат знаменитого рисунка Пабло Пикассо. Закончив рисовать, к своему собственному изумлению вполне удачную картинку, я уже хотел ее стереть, но тут Ансельмо запротестовал, заявляя, что это было бы насилием над собственным талантом. И мы поехали дальше, оставив заботу о портрете дождям и ветрам.