Марчин Вольский - Реконкиста

Из всех тех дней, довольно похожих один на другой, зато лишенных элементов ужаса, поскольку ехали мы через подозрительно опустевшую территорию (Мигель крайне редко обнаруживал давние следы своих индейских собратьев), я помню, в основном, мгновения, проведенные с Лаурой. Со смертью священника словно бы лопнули старые недоразумения и глупые развлечения, когда синьорита Катони пыталась играть на моей ревности, кокетничая с Лино. Возможно, мы оба лучше осознавали угрозу, неуверенность в завтрашнем дне, потому тянулись друг к другу, радуясь каждому мгновению, каждому прикосновению, крохам дня и ночи, когда каждый час мог стать последним.

Я задумывался над тем, что могло вызвать очередную перемену в моей девушке. Что случилось во время двух дней, когда мы были разделены? Неужели это так ее изменил страх того, что мы можем потерять один другого навсегда?

Опять же, прозвучало слово, которое Лаура желала услышать более всего. Произошло это в тенистой расщелине, когда после короткого сна, разбуженные полуденным солнцем, мы, не обращая ни на кого внимания, стали заниматься любовью, а когда упоение смнуло, я услышал заданный прямо в ухо, пугливый и жаркий вопрос:

– Ты женишься на мне?

Я ответил:

– Если мы счастливо вернемся – да.

Лаура от счастья расплакалась. Мой ответ, конечно же, не был циничным обещанием, но он и не был следствием обоснованной убежденности, что невозможно было бы вернуться из этой экспедиции в живых. В принятии решения мне помогли Ансельмо и признаваемая им особенная жизненная диалектика:

– Вот не понимаю я, синьор, почему ты опасаешься давать подобные обещания, ведь двоеженство тебе никак не угрожает.

– Не угрожает? Ведь у меня есть моя любимая супруга Моника…

– Да, но в двадцатом веке. А сейчас идет, чтобы там ни было, семнадцатый. Даже если бы Лауре пришлось жить триста лет (чего я ей от всего сердца желаю, то и так к двухтысячному году ты, мастер, наверняка был бы уже вдовцом.

И трудно было отказать ему в логике.

Звук шагов прервал наш упоительный "междусобойчик". Девушка спешно накрылась одеялом. Я услышал голос Фушерона.

– Разрешите, маэстро. Наш индеец обнаружил нечто любопытное.

Скелет взрослого мужчины белой расы, что без особенных сомнений выявил доктор Амбруаз де Лис, лежал на дне глубокой расщелины. Никто и не обратил бы на него внимания, если бы не большой косой крест, нацарапанный на одной из стенок.

– Несчастный упал и сломал ногу, – заключил доктор после того, как опустился на дно ловушки и обследовал скелет. – Шансов на то, чтобы выбраться, у него не было, хотя он неоднократно и пытался. Из веток и порванной на бинты рубашки он даже сделал себе примитивные шины. Только ничего это не дало. Скончался он приблизительно через дней пять после своего падения, именно на такой срок указывает состояние срастания перелома. Крупные хищники не имели сюда доступа, так что плоть с костей очистили только птицы, оставляя скелет в первичной позиции, наполовину стоящей на коленях.

Меня заинтересовал этот неудачник, в особенной же степени, из-за выцарапанного в камне креста святого Андрея, странно соответствующего своей символикой к пророчеству Педро Гомеса. Я опустился на дно ясы вслед за Амбруазом. Там мы обнаружили остатки одежды, пояс и дорожную сумку. Но более всего меня обрадовала обнаруженная в ней тетрадь для заметок. Забросив все остальное, я длительное время просматривал записки, написанные по-испански красивым, чуть ли не каллиграфическим почерком. Последние страницы, после того, как чернила закончились, он записывал, скорее всего, собственной кровью.

От чтения меня оторвала тень, которая на миг заслонила солнце. Я схватился на ноги с испугом. Спокойно, Альдо! Никакая это не летающая тарелка! Всего лишь золотистый орел накручивал громадные круги над плоскогорьем.

– Дорогие мои, – произнес я в конце, и голос мой дрожал от волнения. – Этот человек сбежал из Секретного Города и оставил нам бесценные указания.

Дневник Альваро Хименеса из Монтеррея – только это было написано на титульном листе. Сохранившийся черновик, чтение которого заняло у меня большую часть дня, должен был являться очередным томом из неизвестного множества. У дневника не было начала, на первой странице имелась только половина предложения, так что долгое время, пока не втянулся в чтение, я немного чувствовал себя кинозрителем, который слегка опоздал к началу сеанса, и, несмотря на фантастичность действия, не знает, смотрит ли он начало фильма, его средину или самую концовку, Многих вещей я так до конца и не узнал.

Не узнал я и то, кем был Альваро – военным или чиновником? Прекрасное знание Библии и многочисленные цитаты из Священного Писания говорили о том, что он мог быть священником, но иные сцены, в особенности же, описания сексуальных моментов, противоречили такому предположению. Не нашел я ни малейших указаний на то, где и каким образом он был похищен, можно было лишь догадываться, что Серебристые оценили его ученость и пытались воспользоваться им для собственных целей; вместо того, чтобы, как у других вырвать сердце, его оставили в живых. На одной из первых страниц, датированных 1 января 1638 года (как оказалось, то была приблизительная дата, бедняга запутался в европейском календаре), я прочитал:

Вот и начался третий год моей неволи, и вместе с тем – тридцать седьмой моей несчастной жизни. Размышляю я над тем, сколько времени мне еще осталось, поскольку многое говорит о том, что служба у Петлалкалькатля идет к концу, и если я своего бегства не ускорю, то кончу жизнь на истекающем кровью жертвенном камне, глядя на собственное, еще трепещущее сердце в руках языческих мясников.

Нужно только лишь дождаться до подходящего момента, а пока что, набирать силы и усыплять бдительность неприятеля. Хотя и напрасно было бы ожидать возможности добыть какого-либо доверия у них для себя, за исключением, возможно, одной только сладкой Тети, но в ее случае, как мне кажется, это всего лишь физическая склонность к Господину со Светлыми Волосами.

Пока же, раз у меня есть время, желаю исполнить данный месяц назад обет и описать все то, что известно мне про историю и суть Циболы (сами они называют его Городом Умерших Богов), так что если дневник этот должен был бы пережить меня, то пускай будет от него какая-то польза для моих земляков и защитников Истинного Бога, из которых никому пока что не ведмо, какие страшные испытания грозят нам.

Здесь должен я выразить благодарность старым ацтекам, что рассказывали мне все это, и даже Петлакалькатлю, что он позволил им быть со мной откровенными. Понятное дело, что рассказ их, необычный и ужасный, по большей степени не опирался на собственном опыте, то была история, которую отцы их отцов передали последующим поколениям.