Павел Иванов - Грани веков [СИ]

Какое-то время Шуйский смотрел монаху в глаза, потом отвел взгляд. — Нефёд! — хрипло крикнул он.

В дверь просунулась лохматая голова.

— Да, боярин? — пробасил он.

— Поднимись ко мне в опочивальню, — приказал Шуйский. — Да принеси рукопись, что лежит на аналое, под псалтырью…

В ожидании слуги он барабанил пальцами по столу. — Если этот… помазанник, действительно, таков… — нерешительно начал он. — Какова будет его милость и награда за верное служение?

— Безмерны, — прошептал монах. — На недосягаемую высоту вознесет верных слуг своих…

Шуйский досадливо дернул плечом. Этими обещаниями он мог и сам кормить кого угодно!

— Ты сомневаешься, — монах, казалось, читал его мысли, — но очень скоро убедишься в этом.

Вошел Нефёд, настороженно косясь на гостя, неся в руках рукопись в кожаном переплете.

— Ступай, — махнул рукой Шуйский.

— Ну? — требовательно спросил он, когда они остались одни. — И что ты мне хотел показать?

Вместо ответа, монах осторожно взял рукопись в руки и открыл её. Перелистнул несколько страниц, шевеля губами. Наконец, найдя, по-видимому, нужное место, удовлетворенно кивнул.

— Вот, — прошептал он, подавая рукопись князю. — Прочти это…

Шуйский недоверчиво принял рукопись, и уставился на затейливую вязь строчек.

— Лета седмь тысящ ста тринадесятого, в неделю третию по Пасхе, преставися государь московский и всея Руси, Борис… — прочитал он. — Хм…

— Того же дня бысть ят под стражу болярин лукавый изменник, егоже Васькой Шуйским кличут, — прочитал он, и ошеломленно воззрился на монаха.

— Читай далее, — прошелестел тот.

Шуйский, не веря своим глазам, снова уставился в летопись.

— … и бысть умерщвлен на другой день, после пыток многих, от них же и преставися в день оный, и во всех лукавых деяниих своих сознашася… — дрогнувшим голосом закончил он.

Князь бросил рукопись на стол. — Что это? — прохрипел он. — Шутить со мной вздумал, чернец?!

Он был почти готов броситься на монаха, но тот, казалось, не замечал его гнева.

— Это — то, чему суждено сбыться, князь, — также тихо проговорил он. — В том случае, если не отдашь мне рукопись…

— Что?! — Шуйский не мог понять, шутит тот, или говорит всерьез. — Да как такое вообще возможно?! Признайся, ты сам это написал, чтобы меня задурить?!

Монах качнул головой. — Рукопись была у тебя, князь, — напомнил он. — И то, что в ней сказано — твоя судьба. Если не отдашь мне рукопись — я уйду. И вернусь за ней, когда тебя уже не будет…

Шуйский перекрестился. — Сгинь! — прохрипел он. — Забирай эту дрянную книжонку и пропади пропадом вместе с ней!

— Благодарствую, князь, — монах поклонился. — Ты принял мудрое решение… Тебя ждет большое будущее у престола помазанника.

Он взял со стола рукопись, и та исчезла в складках его одеяний.

— Перед днем воскресным к тебе приедут гости, — проговорил он. — Поможешь им — и будешь избранным в очах его…

С этими словами он еще раз поклонился, и бесшумно направился к двери.

Шуйский, впившись ногтями в столешницу провожал его тревожным взглядом. У него было такое чувство, будто он только что заключил сделку с дьяволом.

От стоявшей перед ним на подносе миски с варевом шел ароматный, дразнящий ноздри запах.

Коган еще раз попытался поднять ложку и донести ее до рта, но острая боль в плече заставила руку дрогнуть, и горячая каша упала ему на колени.

Он заморгал, стараясь смахнуть с ресниц выступившие от боли слезы.

Проклятье! Порванные сухожилия будут восстанавливаться еще долго, не говоря уже о микрокровоизлияния в мышцах…

Коган беспомощно уставился на стоящую перед ним такую близкую и, вместе с тем, совершенно недосягаемую еду. Может, попробовать отхлебнуть прямо из миски? Желательно, чтобы ее содержимое не оказалось у него на бороде…

— Дозволь помочь тебе, лекарь, — прозвенел над его головой тихий девичий голос.

Коган поднял глаза, и уставился в лицо юной инокини, сочувственно смотревшей на него большими серыми глазами.

На секунду у него перехватило дыхание. Еще ни разу, за все время ухода ее пребывания здесь, она не оказывалась так близко от него. И сейчас, когда эти глаза смотрели на него в упор, он на какой-то миг потерял ощущение реальности.

Где-то глубоко в подсознании билась мысль: «Это — не она! Это — другое время, другие люди!»

— «Мы все здесь — другие!» — возражал ей иной голос. — «И ты — не Коган, а Яган, и Ирина — царевна Ксения, и даже Сарыч — Симеон Годунов. Так почему не принять эту реальность, раз в ней дается новый шанс?!»

Его взгляд и буря чувств, отразившихся на лице, кажется, испугали её.

— Прости, лекарь, — едва слышно проговорила она, опуская глаза. — Я только хотела…

— Да! — выпалил Коган, не дав ей договорить. — Да, помоги, пожалуйста…

Старшая монахиня, сестра Пелагия, поджала губы, глядя, как Евфросинья кормит с ложки иностранного лекаря-иудея, послушно раскрывающего рот, будто огромный кукушонок, но ничего не сказала.

Сейчас её внимания требовал царь, состояние которого становилось тяжелее с каждой минутой.

Она с тревогой промокнула платком крупные холодные бисерины пота, выступивших на бледном челе царя.

Черты лица его изменились до неузнаваемости — нос заострился, щеки запали, губы, несмотря на частое смачивание, покрылись сухими корками.

Она потрогала безжизненную руку — в ней почти не осталось тепла.

Вдохи, едва заметно вздымавшие грудь, становились все реже.

— Послать надо за священником, — сказал она, выпрямляясь. — Пора читать отходную…

Коган устало кивнул, проглатывая очередную порцию каши. Здесь он не мог сделать уже ничего.

Однако, во взглядах обеих монахинь читался немой невысказанный укор, словно они чего-то ждали от него.

Вздохнув, он глазами поблагодарил Евфросинью и приблизился к постели.

Пульсоксиметр выдавал ошибку замера уровня кислорода в крови — периферическое кровообращение почти отсутствовало.

Монитор показывал выраженную брадикардию с неполной блокадой, давление медленно, но верно снижалось, достигая уже критических цифр.

Окинув взглядом оставшиеся запасы, Коган, скрепя сердце, поставил последний флакон с раствором, добавив туда ампулу с преднизолоном.

Появился один из дворцовых священников, кажется — монах. Перекрестившись на иконы, он занял место у изголовья, и, откашлявшись, начал читать молитвы.

— Борис! — в дверях стояла царица, поддерживаемая под руку Федором.

Коган встретился взглядом с царевичем и едва заметно покачал головой.

Царица, тяжело опираясь на руку сына, подошла к ложу царя.

— Борис, — повторила она и покачнулась. Рынды, сопровождавшие их, кинулись к ней, но она остановила их властным жестом и опустилась на колени перед лежащим на постели мужем.