Джек Финней - Третий уровень [сборник litres]

Стало уже привычным, выходя из «Дакоты», попадать на восемьдесят восемь лет назад, в зиму 1882 года. Я привык к процессу перехода, и в сознании не оставалось даже места сомнению: а удался ли он? Я просто-напросто знал, что переход совершился, и воспринимал это как должное. И не удивился, когда, войдя в Сентрал-парк – только что прошел снегопад, – увидел десятки и десятки запряженных лошадьми саней, скользящих, кажется, по каждой дорожке и аллее.

Я тут же остановился и набросал в блокноте открывшуюся передо мной картину. Позже я закончил рисунок, тщательно придерживаясь стиля того периода. Что у меня получилось, вы видите на рис. 14. На заднем плане – «Дакота». И как мне хотелось бы, чтобы вы услышали серебряный звон колокольчиков, стойки которых, закрепленные в упряжи, поднимались над спинами лошадей!

В глубине парка люди катались на коньках на замерзшем пруду, и повсюду кишмя кишели дети, разбегались, падали ничком на санки; детишки поменьше важно сидели, закутанные до ушей, в санках другого фасона – на широко расставленных полозьях. Эти санки тянули старшие братья и сестры или взрослые, а одни такие провез мимо меня белобородый старик. Было ему, наверное, уже далеко за семьдесят, но он тащил санки по снегу – и улыбался: как все, кого я видел сегодня в парке, он получал удовольствие. И я – я тоже; мне стало радостно, что я живой, что я здесь, в этом парке и в эту минуту, и меня наконец осенило, что я радуюсь своему возвращению.

Рис. 14

Однако перспектива вернуться в дом № 19 по Грэмерси-парк меня отнюдь не радовала: сегодня воскресенье, и Джейк Пикеринг, вероятно, дома. Так что я заглянул в салун на Пятьдесят седьмой улице; парадная дверь была заперта во исполнение закона, воспрещающего работу питейных заведений в воскресенье, но я, последовав примеру двух мужчин, вошел через боковую дверь. Там я съел тарелку супа и два огромных сэндвича – мне хотелось свести приветствия, вопросы и в особенности первое свидание с Джейком к совершенному минимуму, сказать, что ужинать не буду, и подняться к себе в комнату. Но когда я повернул за угол, перед домом стояли двое больших саней. На передке ближних саней сидел Феликс Грир с незнакомой мне девушкой: он держал вожжи, а у нее на коленях лежала его новая фотокамера. Байрон Доувермен помогал еще одной молодой женщине устроиться на заднем сиденье. По ступенькам крыльца спускалась Джулия, опасливо ступая по свежему снегу, а рядом с ней, придерживая ее под локоть, шел Джейк в цилиндре и темном пальто с барашковым воротником. За ними следовала Мод Торренс, а тетя Ада запирала входную дверь.

Они заметили меня прежде, чем я смог удрать, и тут же окликнули и подозвали. Феликс, невменяемый от возбуждения – наверное, из-за девушки, – заорал на всю улицу:

– С возвращением! Как раз вовремя – поехали кататься! Мистер Пикеринг нанял двое саней!..

Приближаясь к ним, я криво улыбнулся и вяло махнул рукой, стараясь быстренько выдумать какую-нибудь отговорку: устал, долго сидел в поезде, начинается грипп… Не мог же я – пятое колесо в телеге – поехать вместе с двумя холостяками и их дамами; а во вторых санях, рядом с психопатом Пикерингом, который, того и гляди, выкинет какой-нибудь дикий номер, ехать было просто немыслимо. Тут они окружили меня, Феликс выскочил из саней и схватил меня за руку, засыпая вопросами – как брат, как семья? – и приветствиями, потом рукой завладел Байрон, – и все они так явно радовались встрече…

Мою руку атаковали опять – теперь уже Джейк тряс ее и приветливо улыбался! Я пытался ответить им: брату неожиданно стало намного лучше, дома все хорошо, счастлив вернуться сюда, в Нью-Йорк. Но, отвечая, я решительно не мог оторвать недоуменного взгляда от Джейка: карие его глаза излучали дружественную теплоту, и улыбка, покуда он жал мне руку, была настоящая, видимо, не менее искренняя, чем у всех остальных. А Джулия смотрела на меня с такой непритворной радостью, что у меня поневоле екнуло сердце. Она поздоровалась со мной за руку, Мод тоже, а тетя Ада, протянув мне ладони, наклонилась и чмокнула меня в щеку.

Что же тут непонятного, если мне неожиданно для себя самого и вправду захотелось поехать с этими милыми людьми! Тетя Ада взяла у меня саквояж, отперла дверь и занесла его в переднюю. Байрон и Феликс представили мне своих дам и вежливо предложили место в своих санях. Но прежде чем я успел отказаться, вмешался Джейк: нет, я должен ехать с ним, непременно с ним – и, подцепив меня за локоть, подтолкнул на сиденье; Джулия предложила, чтобы я сел вместе с ними на передок, и Джейк горячо поддержал ее и даже спросил, не хочу ли я взять «ремешки», имея в виду, как я понял, вожжи. Я уж и не пытался разобраться, что к чему, и решил, что Джейк, вероятно, подвержен маниакальным депрессиям и легко впадает из крайности в крайность; что ж, и на том спасибо, подумал я с облегчением.

От вожжей я с благодарностью отказался: лошади еще, чего доброго, расхохотались бы, возьмись я управлять ими, и вожжами завладел Джейк. Мод и тетушка сели позади, а Джулия впереди, между Джейком и мной. Было тесно, сидели мы вплотную, плечом к плечу, и я высвободил свою левую руку и положил на сиденье за спиной у Джулии. Однако я внимательно следил за тем, чтобы не коснуться ее на самом деле, и заставлял себя думать о пейзаже – о заснеженной чугунной ограде, о деревьях и кустиках лежащего подле нас Грэмерси-парка.

– Готовы? – крикнул Феликс через плечо, и Джейк громогласно ответил, что да. Вожжи одновременно щелкнули, лошади взяли с места, колокольчики на упряжи зазвенели. Полозья скользили легко, лошади пошли свободнее, а когда, с повторным хлопком вожжей, мы завернули за угол и выехали на Двадцать первую улицу, они вскинули головы и, всхрапывая, выбрасывая из ноздрей струи пара, понеслись рысью; тут уж колокольчики действительно запели.

По существу, все, что я могу сказать про остаток дня и вечер, уместилось бы в трех словах: волшебство, прекрасный сон. Белые улицы Манхэттена были битком набиты санями, и воздух звенел от музыки колокольчиков. И если вы примете это за лирическое преувеличение, то, право же, ничем не могу вам помочь. Будничные повозки и фургоны исчезли начисто, даже омнибусы и конки встречались редко; мостовые и тротуары были отданы людям.

На тротуарах катали детей на санках, кидались снежками, лепили снежных баб; не только дети, но и взрослые, и даже старики и старухи весело перекликались друг с другом. А на мостовой мы обгоняли и нас обгоняли сани всевозможных форм и конструкций, и те, кто сидел в этих санях, окликали нас, а мы их. Порой затевались гонки, а один раз – мы двигались вверх по Пятой авеню – получилось так, что наши лошади шли грудь в грудь с двумя другими упряжками, и все три кучера поднялись в рост, и хлестали кнуты, и пищали в санях девицы… Феликс отстал от нас на полквартала, но вскоре догнал, а в Сентрал-парке вышел вперед, и мы понеслись среди сотен других саней по плавно изгибающимся аллеям.