Джек Финней - Третий уровень [сборник litres]

Потом он остановился у края дороги, чтобы сделать снимок, и наши сани тоже встали и ждали, пока он наведет свой полированный ящик, блистающий красной кожей и бронзовыми атрибутами. Воспользовавшись этим, я подошел к его саням и, как только он кончил возиться, сказал, что мне очень понравился жилой дом как раз за парком, на Семьдесят второй улице, – не может ли он снять этот дом для меня?

Рис. 15

– А, «Дакота»! – воскликнул Феликс. – Конечно. Так вы снимите его сами…

И подал мне камеру. Я поколебался, но мне действительно хотелось ее испробовать; я сказал спасибо, Феликс показал мне, как зарядить новую кассету с пластинкой, и я с его помощью сделал снимок, который вы сейчас видите перед собой (рис. 15). Мне снимок нравится; хорошо видно, как одиноко стояла тогда «Дакота». Правда, я не учел отраженного ото льда света, и получилась небольшая передержка.

А потом мы поехали дальше через парк, выехали из него на открытую сельскую местность – это по-прежнему в пределах острова Манхэттен! – и добрались до большой бревенчатой таверны под вывеской «Гейб Кейс». Уже темнело, и таверна была ярко освещена: свет падал из окон на снег длинными поблескивающими прямоугольниками, и оконные рамы делили каждый отблеск на четыре части. На постоялом дворе при таверне собралось не меньше полусотни саней, и каждая лошадь была на привязи и укрыта попоной.

Свободных мест не оказалось, народу – не протолкаться, а гул голосов и смех достигали такой силы, что разговаривать почти не представлялось возможным. Феликс ухитрился окликнуть меня, и я кое-как протиснулся к их группе, потеряв свою. Мы поели сэндвичей, запивая их горячим вином, все это стоя – присесть было негде, – перекинулись несколькими словами, пытаясь перекрыть шум, но больше просто возбужденно и радостно улыбались друг другу.

Домой мы возвращались в прежнем порядке – другие ждали меня, когда мы вышли из таверны. Снег в парке искрился, дома́ на Пятой авеню при лунном свете казались умытыми и таинственными. Наконец мы свернули на Двадцать третью улицу к Грэмерси-парку, и я сказал:

– Большое вам спасибо, мистер Пикеринг, это был один из лучших дней в моей жизни.

Он кивнул; теперь он держал в зубах сигару, и при каждой его затяжке дым выплывал длинной узкой лентой через плечо.

– Не за что, Морли. Мы вроде бы праздновали одно событие, знаете ли.

«Конечно, знаю, – подумал я. – Ты праздновал возможность разбогатеть благодаря шантажу». Но вслух я произнес лишь вежливое:

– Да что вы?

Он опять кивнул и перегнулся ко мне через колени Джулии; глаза его так и горели самодовольством.

– Да, да, – сказал он медленно. Только потом я сообразил, что Пикеринг умышленно оттянул этот момент на самый конец прогулки, упиваясь его предвкушением; теперь ревнивец буквально смаковал слова: – Мы искали вас там, в таверне Гейба: мне хотелось, чтобы вы присоединились к тосту…

Зажав сигару в углу рта, он усмехнулся недоумению, написанному у меня на лице, и так долго тянул со следующей фразой, что Джулия, – по-моему, нетерпеливо, хоть она и постаралась не показать раздражения, – докончила за него:

– Мистер Пикеринг и я помолвлены и скоро поженимся.

После небольшой паузы я придал своему лицу соответствующее выражение и произнес все необходимые слова. Улыбаясь, протянул руку через колени Джулии, чтобы пожать ручищу Джейка и поздравить его. Все еще улыбаясь, согласился с тетушкой и Мод, что это поистине радостное событие. Затем улыбнулся и Джулии, но пока говорил ей: «Надеюсь, вы будете очень счастливы», улыбка как-то сама собой исчезла из моих глаз; она тоже заметила перемену и в ответ лишь слегка качнула головой, сердито поджав губы. Я спросил, когда и где они венчаются, и сделал вид, будто слушаю диалог Джейка и тети Ады по этому поводу, однако на деле я их не слышал.

Вместо выслушивания подробностей я за те считаные минуты, что оставались нам до дома № 19 на Грэмерси-парк, успел подумать о нескольких вещах. Я подумал о татуировке на груди Джейка, которая, наверно, еще не зажила и которая теперь на всю жизнь пребудет с ним как особая примета. Разумеется, его планам в отношении Джулии я никогда всерьез не угрожал – такая угроза лежала за гранью возможного, но он-то этого не знал. И кроме того, при других обстоятельствах я бы, пожалуй, и не отказался от роли соперника, он это чувствовал. Теперь же – и он ухмылялся самодовольно, выпятив челюсть и бороду и пуская сигарный дым струйками через плечо, – теперь он наконец добился ее. Я понял, что для него помолвка – нерушимый контракт: теперь его невеста застрахована от любых посягательств и принадлежит ему навеки. Он действительно обрадовался – торжествующе обрадовался, – увидев меня.

Но гораздо больше, чем о Пикеринге, я думал о Джулии, молча сидевшей рядом со мной. Мне не верилось, что она хотела бы принадлежать кому-нибудь в том смысле, в каком, по убеждению Джейка, она принадлежала ему. Напротив, я понимал, более того – ощущал уверенность, что она не сможет счастливо прожить жизнь с человеком, способным опуститься до шантажа. И тем не менее я должен был позволить этому случиться. Зная все, что я знал о Джейке Пикеринге, я должен был, тем не менее, улыбаться и притворяться, будто рад за нее, и должен был позволить этой доброй, очаровательной, рассерженной девушке выйти за него замуж и – неизбежно – исковеркать свою жизнь. «Доктор Данцигер, – прошептал я беззвучно через разделяющие нас годы, – неужели так надо?» Но я понимал, что ответ возможен только один: «Вмешиваться нельзя».

Нет, я положительно не мог как ни в чем не бывало войти в дом, подняться к себе и лечь спать. Я выпрыгнул из саней, помог сойти Джулии, ее тетушке и Мод Торренс, и они поднялись на крыльцо, пожелав всем остальным спокойной ночи. Феликс хлестнул вожжами и вместе с Байроном отправился проводить своих дам домой или, может, еще куда-нибудь. Джейк остался в санях, чтобы отвезти их на прокатную конюшню, и женщины, видимо, решили, что я поеду с ним. Когда за ними закрылась дверь, я легонько помахал Джейку на прощание и двинулся к крыльцу. Но как только Джейк тряхнул вожжами и отъехал, я повернул от дома и быстро пошел в направлении Третьей авеню.

Куда я иду, я и сам не ведал, но мне надо было подумать, и я прошагал несколько кварталов по Третьей авеню, темной и почти пустынной. Поднялся ветер, стало намного холоднее, и мне казалось, что температура продолжает падать. Опять пошел снег, но теперь он был жесткий, как дробь, бил по лицу, скрежетал под ногами. Ночь выдалась для прогулки неподходящая, и у Шестнадцатой улицы я обернулся через плечо и увидел конку, идущую в мою сторону; лошадь низко пригнула голову, двигаясь против ветра, впереди вагона тускло мерцали керосиновые фонари.