Андрей Посняков - Орда (Тетралогия)

При этих словах оживилась вся, так сказать, главная часть свиты — человек пять — допущенных Угедеем с собою в гэр, остальные гуртовались на улице, пересмешничая с девчонками из кочевья.

— А что, есть чем пировать? — гость хитро прищурился.

Баурджин лишь расхохотался в ответ:

— Добудем!

— Э! Вот это дело! — Угедей потёр ладони и быстро поднялся с кошмы. — Поистине, для настоящего багатура нет ничего невозможного.

Выйдя из гэра, гости в сопровождении хозяина направились к пологому склону холма, поросшей уже пожухлой травою. В дальнем конце осеннего луга, за поскотиной, виднелась окружённая невысоким кустарником балка, по дну которой журчал ручей. На краю балки слуги как раз растянули кошму и теперь споро таскали из летней кухни закуски — варёное и копчёное мясо, печёную птицу, острый овечий сыр, творог...

— И в самом деле, хорошо тут! — углядев расставляемые слугами объёмистые глиняные пиалы, Угедей ухмыльнулся и подмигнул хозяину.

— Весной тут ещё лучше, — улыбнулся тот.

— Весной везде хорошо, — усаживаясь, согласился хан. — Однако, ведь не зря говорят — одна осень лучше трёх вёсен!

— Да, говорят...

Баурджин поспешно отвернулся, чтоб гости не успели заметить внезапно накатившей на него грусти, тоски... казалось бы, давно, на всегда, ушедшей тоски...

Вот этот холм каждую весной по всему склону покрывали алые маки... «Дикие маки», как на картине Клода Моне — любимого художника Баурджина... Ивана Ильича Дубова, красного командира, потом — генерала Советской Армии, умершего... и странным образом возродившегося в теле кочевого паренька Баурджина — бедного, никому не нужного юноши из племени найманов. Дубов и раньше-то надеялся только на себя — и всего добивался сам: трудом, знаниями, упорством, так и карьеру себе сделал — исключительно сам — и там, в СССР, и здесь... Путь от простого кочевника до степного князя — ближайшего советника Чингисхана — был ох как не прост, и много чего на этом пути случалось. И смерть, и предательство, и коварство... И друзья, и любовь!

Да-да — и это тоже. Все жёны — Джэгэль-Эхэ, Гуайчиль, Лэй — это ведь по любви, не просто так, понарошку... И дети... Вот уж где счастье-то!

И всё же... И всё же затосковал в последнее время Баурджин-Дубов. Вот почти никогда не брала его так тоска-злодейка, но тут... Два года назад, в Ляояне — при выполнении ответственнейшей миссии, порученной ему Чингисханом, было не до тоски, а вот потом... потом навалилось... Нет, назад, в то, своё, время совсем не хотелось, ведь вот здесь, в степях, почти за семьсот лет до собственного рождения, Баурджин прожил уже больше двадцати лет. Нет, назад не тянуло... почти... Лишь накатывало иногда. Но в последнее время... В последнее время этот монгольский мир стал казаться нойону каким-то неправильным. По возвращении из Ляояна Баурджин вдруг со всей отчётливостью осознал, что его больше не радуют ни бескрайние многотравные степи, ни блёклый синий простор небес над покрытыми цветами сопками, ни многочисленные табуны и отары... его, между прочим, табуны и отары. Город! Городская жизнь властно звала степного князя! Можно сказать, ухватила за шиворот властной рукою... Город... Да-а, наверное, зря Чингисхан послал его тогда в Ляоян... Город, который Баурджин спас от натиска туменов Джэбэ. Так вышло... Нет, он, Баурджин-нойон, так захотел! И поступил так, как велела совесть.

— Эй, Баурджин, там не твой сын скачет?

— Где?

Да, действительно, к гэрам скакал Ильяс — смуглый, светловолосый, зеленоглазый — на трёх заводных конях вёз бурдюки... Ах, молодец...

— Сюда, сюда, Ильяс!

— О! — завидев юного всадника, Угедей поспешно поднялся на ноги и добродушно рассмеялся. — А ну-ка, князь, покажи своего средненького! Ай, совсем багатур! А ну-ка... — хан обернулся и жестом подозвал слуг. — Тащите мой лук... Тот, охотничий, лаковый... Славный багатур!

Спешившись, Ильяс почтительно поклонился:

— Гость в гэр — радость в гэр. Сонин юу байна у?

— А вот... — приняв из рук слуги красный, инкрустированный золотом, саадак с луком и стрелами, Угедей с улыбкой протянул его мальчику. — Владей, Ильяс-багатур! Вот тебе мой подарок.

— Ой... — Ильяс заметно смутился.

— Бери, бери, — с улыбкой подтолкнул его Баурджин. — Помнишь, я тебе пословицу говорил: дают — бери, бьют — беги...

— Благодарю...

Приняв подарок — вот уж, поистине, царский! — смущённый юноша с благодарностью поклонился.

— А теперь — живо на пастбище! — проследив, как слуги сгружают с коней бурдюки, князь хлопнул сына по плечу. — Негоже оставлять табун на малыша Альчиная.

Ильяс улыбнулся:

— Наш Альчинай с чем хочешь справится!

— А если волки? Или, не дай бог, конокрады?

— Пусть! У меня теперь есть, чем их встретить.

Простившись с отцом и гостями, подросток вскочил в седло и, взвив коня на дыбы, погнал его мелкой приёмистой рысью.

— Багатур! — одобрительно прищурился хан. — Совсем уже взрослый. Послушай-ка, князь, знаю я на примете одну молодую девушку...

— Рано ему ещё о девушках думать, Угедей-гуай, — пусть пока с табунами управляться научиться, да в военный поход сходит... как старший.

— Да уж, старший у тебя молодец...

И в этом тоже был весь Угедей, все знали — никогда без подарков не явится.

Они просидели на склоне оврага почти до самого вечера. Баурджин, Гамильдэ-Ичен, гости. Пили вино и брагу... и даже арьку... рассказывали всякие весёлые истории, да громко орали песни. В основном — короткие — «богино дуу», но всё же спели и одну длинную, протяжную — «уртын дуу». Тема во всех песнях была одна — степь, да сопки, сопки да степь. Ну, ещё — пустыня.

Угедей — вот уж, и впрямь, душа-человек — напившись, веселил всех: шутил, рассказывал пошлые истории, а потом, встав на колени, принялся изображать медведя. Рычал — у-у-у, у-у-у... размахивал руками, потом пополз куда-то к самому краю балки, упал на спину в траву да махнул свите рукой:

— Устал, отдохну. Князя позовите... Забыл ему одну историю рассказать. Ну, про ту пьяную меркитку... вы знаете...

Кивнув, Баурджин подошёл, уселся рядом, сложив по-турецки ноги. Остальные гости вместе с Гамильдэ остались у кошмы... Темнело, в синем небе показались первые, ещё блёкло-серебристые, звёзды, и половинка луны закачалась над бескрайним озером Боир-Нор. Холодало. Слуги сноровисто разводили костры.

— У меня ведь есть к тебе дело, Баурджин-нойон, — усаживаясь в траве, тихо, совершенно по трезвому, произнёс Угедей. — Точнее, это даже не моё дело, а поручение отца. Он просил переговорить с тобой... Помнишь Ляоян?

Баурджин молча кивнул — ещё бы, не помнить... А сердце уже занялось, забилось в каком-то знакомом предчувствии...

— Ты тогда хорошо справился с делом, — так же негромко продолжал хан. — И мы... я, Шиги-Кутуку, киданьский мудрец Елюй Чуцай... мы вспомнили о тебе, когда отец, Повелитель, заговорил о Си-Ся. Там неспокойно, ох, не спокойно... Отец не зря не доверял их прежнему правителю, Ань Цюаню. А нынешнему, Цзунь Сяну, доверяет ещё меньше... и, по-моему, правильно делает... Там есть один крупный и богатый город, сразу за пустыней, в долине реки Эдзин-Гол... Тангуты называют его Ицзин-Ай, цзиньцы — Хэйчжунчен или Хочжоу... Елюй Чуцай говорил, что когда-то он назывался Гаочаном. В общем, не в названии суть... Это город на Великом шёлковом пути, в серединных землях тангутского царства Ся. Отец и все мы хотим, чтобы ты, Баурджин-нойон, стал там наместником великого хана!