Владимир Малыгин - Под крыльями Босфор [СИ]

– А я на своём месте, мама, – сразу же «встопорщила иголки» девушка. – И не нужно сватать меня за этого пусть и перспективного, но довольно-таки старого человека!

– Какой же он старый! – всплеснула руками Наталья Петровна. – Ему же ещё тридцати нет!

– Да? – скептицизм в голосе Лизы так и рвался наружу. – А почему тогда он такой седой? И шрам этот ужасный…

– Значит, шрам ты всё-таки заметила? – подловила дочку мать. – А уверяла, что вообще ничего не увидела?

– Заметила, не заметила, увидела, не увидела… Давай лучше поговорим о папа́, - выкрутилась дочь. – Как ты думаешь, надолго он теперь в Константинополе остался? Неужели всё как в Ревеле будет?

Вот таким хитрым ходом Лиза переключила внимание матери на другую тему. А то что-то разговор начал сворачивать на опасную дорожку. А выбираться на эту дорожку пока не очень хочется. Потому что… А потому что всё увидела Лиза. И георгиевские кресты на груди и ленте, и шрам на худом, скуластом, чисто выбритом лице. Внимательные и строгие глаза, аккуратные усы, и волнующий запах мужчины. Своего мужчины…

И алая краска смущения снова залила́ девичьи щёки: «Нет, нужно гнать от себя подальше эти греховные мысли. Да и кто я ему? Никто… Но маменька права, больше я никогда ничего плохого о нём не скажу. И, вообще, никому ничего не скажу. И даже думать о нём не буду! Ещё чего!» – девушка решительно вскинула подбородок и наткнулась на внимательный и всепонимающий взгляд матери. Смутилась, и алая краска окатила не только щёки, но и лоб, и даже подбородок, заставила заполыхать уши.

– Глупенькая… Иди ко мне, я тебя поцелую, – Наталья Петровна прижала осторожно к себе дочь. Так, чтобы не помять обеим платье. Отстранила и перекрестила. – Твой отец только и сказал, что работы очень много. И можешь не хитрить, не стану более тебе докучать. Ступай, горе ты моё непоседливое…

– А ты? – уже в дверях остановилась и обернулась девушка. – Пойдём вместе? Полюбуемся Крымским берегом.

– А и правда, почему бы не полюбоваться? Ты ступай, а я тёплое что-нибудь на плечи накину. Постой, – спохватилась Наталья Петровна, потому что наконец-то вспомнила о том, что именно зацепило её в словах дочери. – А кто такой Алёша?

Спросила в спину убегающей Лизы. Вопрос остался без ответа, только дверь в каюту замком щёлкнула…

Наталья Петровна постояла ещё несколько долгих мгновений, прислушиваясь и ожидая, что вот-вот вернётся дочь и всё объяснит. Само собой, не дождалась, вздохнула и распахнула дверцы встроенного платяного шкафа.

А в коридоре за закрытой дверью точно так же стояла Лиза и всеми силами старалась успокоиться, унять разбушевавшееся сердечко, согнать с лица предательский румянец смущения. Смущения и… Радостного предвкушения? Ожидания?

«А маменькин вопрос пусть так и останется без ответа. Ну а как признаться в том, что имя это она просто выдумала? Потому что невозможно было дальше говорить о… Да, лучше не говорить и не думать. Иначе предательский румянец так и останется на лице…» И девушка медленно пошла к выходу на верхнюю палубу…

«А разговор этот мы ещё продолжим, – додумывала на ходу Наталья Петровна, закрывая за собой дверь в каюту. – Попозже. Когда девочка немного успокоится. Материнское сердце чует, что молодой полковник всё-таки крепко запал в девичье сердечко. Партия неплохая, что и говорить. Звания, награды, Госуда́рем обласкан. Да и Серёжа ему благоволи́т. Только вот профессия у молодого человека очень опасная. Тут очень хорошо подумать нужно. И, опять же, по слухам, из Петербурга его не просто так убрали. Подальше от двора, от Государя… Как бы не в опалу попал… Мужу и отцу до всего этого и дела никакого нет, вечно в своих крепостя́х пропадает, приходится обо всём самой думать и одной решать. И что это за Алёша? Не помню такого среди молодых офицеров…»

… Колёса взрезают плотный снежный наст, скорость резко, толчком, падает, правый дутик цепляется за твёрдую землю, катится… Машина начинает разворачиваться носом вниз по склону и налетает на что-то… Словно о стену шмякнулись! Скрежет и треск ломающихся стоек креплений шасси сжимает сердце, в плечи и живот врезаются привязные ремни, и даже куча зимней одежды не спасает от боли. Воздух с хеканьем вылетает из груди. Штурвал вырывается из рук, врезается в переднюю панель, стеклянными брызгами осыпается приборный щиток. Самолёт проседает на правую сторону, а инерция движения никуда не делась, и машина носом и правой нижней плоскостью зарывается в снег, задирает хвост, встаёт вертикально… Кабина вминается в снег, лопаются глухо (как будто по лампочкам потоптался) стёкла. А аппарат продолжает переворачиваться дальше и дальше. С грохотом и треском падает «на спину», поднимает тучу снежной пыли – серыми причудливыми птицами разлетаются в этой пыли во все стороны обломки киля и крыльев, куски обшивки, и трепещут жалобно в последнем своём полёте куски перкаля на изломанных деревянных щепках. И снова врезаются ремни в измученное тело, земля и небо меняются местами с головокружительной скоростью. От удара лязгают зубы, рот наполняется солёным, кровь из носа заливает глаза…

Самолёт проскальзывает вниз по склону на «спине» несколько десятков саженей до редкого леса на опушке, оставляя за собой на поляне разбросанные во все стороны куски собственного тела, перепаханную мешанину из снега, травы и земли. Подминает под себя несколько заснеженных деревьев на самом краю леса, разворачивается от удара и останавливается, уткнувшись бортом в огромные величавые ели. Вновь на всю округу жалобно трещит и стонет изломанной конструкцией, стряхивает на себя погребальным саваном кучу снега с еловых ветвей и навсегда замирает под снежной массой.

Шипят и потрескивают остывающие моторы, на всё поляну слышно, как звонко капает на землю стылыми каплями растаявший на горячих цилиндрах снег. И по всей округе разносится сильный запах бензина.

– Экипажу покинуть самолёт! – хриплю и отплёвываюсь от заполнившей рот крови.

А как не хрипеть, если висишь на привязных ремнях вниз головой? В груди болит до того сильно, что не то, что сказать, вздохнуть невозможно! И голова… Даже не верится, что она не оторвалась, а всё ещё на своём месте находится.

Тянусь и толкаю в плечо Смолина. Промахиваюсь и повторяю попытку. На такое простейшее движение уходят все мои силы. Борттехник обвис безжизненно на ремнях. От толчка мотается туда-сюда голова, а признаков жизни нет. Мёртв или… Надеюсь, что или… Сбрасываю перчатку, собираюсь с силами и нажимаю на язычок замка. Чудом успеваю придержать товарища за рукав. Секунды задержки хватило, чтобы и тело само перевернулось, и парашютный ранец из чашки сиденья выпал. А дальше держать невозможно, да и, к моему огромному облегчению, не нужно. Разжимаю пальцы, отпускаю рукав куртки, и Смолин мягкой кучкой складывается на полу.