Леонид Резников - Али-баба и тридцать девять плюс один разбойников

– Зря вы так с ним, шеф, – грустно покачал головой Ахмед.

– А что я такого сказал? У вас что, критики не любят?

– Не знаю, что такое критика, но если вы заметили, у него зрение немного не того.

– Все равно не понял, – пробормотал Махсум, подозрительно косясь на всхлипывающего толстяка Шавката, которого его товарищ успокаивающе похлопывал по плечу.

– Как бы это помягче сказать, – покрутил пальцами Ахмед, подбирая нужные слова. – Видите ли, у него глаза, ну… немножко того, не туда смотрят.

– В каком смысле? – опять не понял Махсум.

– В прямом. Раскосый он у нас.

– Упс! Что же ты сразу не сказал? А я подумал, что он… Неважно, в общем. Извини, друг Шавкат! – крикнул Махсум. – Я, честное слово, не нарочно!

– Ничего, я привык уже, – плаксиво отозвался толстяк, глядя на своего предводителя то одним, то другим глазом.

– И вовсе они у тебя не того… в смысле, глаза как глаза. И совсем, то есть, почти совсем даже незаметно. Нет, серьезно!

– Спасибо, шеф, – опять всхлипнул толстяк, утираясь пухлой розовой ладонью. – Вы такой добрый!

– Не за что, – стараясь не смотреть в лицо Шавкату, ответил ему Махсум. – Итак, мы едем грабить караван!

– Ура-а-а! – разнесся над горами клич.

– По коня-ам! – скомандовал Махсум и начал взбираться в седло. – Да, Ахмед.

– Что, мой шеф?

– Отправь Мансуру еще одного голубя. Напиши: мы выезжаем на дело.

– Но зачем?

– Так надо! Отправь и догоняй нас.

– Будет сделано, шеф, – склонил голову Ахмед.

Разбойники тем временем уже разобрали коней и с гиканьем и удалыми посвистами понеслись к пролому в скале, не дожидаясь своего главаря. Махсум проводил их озадаченным взглядом, потом посмотрел на присевшего на камешек Ахмеда с угольным карандашиком в пальцах и клочком бумаги и важно произнес, будто делал одолжение:

– Ладно, Ахмед, не торопись, я тебя подожду. А эти пусть скачут вперед.

Ахмед не торопился. Ахмеду нравилось выводить закорючки, из которых волшебным образом слагались слова, но при этом он не понимал, зачем Главного сборщика налогов ставить в известность о каждом их шаге. Впрочем, это было не его дело, а в чужие дела Ахмед предпочитал нос не совать. И если Махсуму приспичило непрестанно отправлять послания Мансур-ако, то пусть делает это на здоровье.

Откуда ему было знать, что молодому человеку просто нравилось цеплять к ножкам голубей записки и смотреть, как выпущенные на свободу птицы, выделывая в воздухе кульбиты, улетают в направлении города. Махсум никак не мог взять в толк, откуда голуби знают, куда лететь. Голуби, впрочем, тоже не знали и даже не задумывались на сей счет – они просто спешили туда, где их сытно кормили и поили, и было так спокойно. А что еще нужно несчастным, изнывающим от сосущего крохотные желудки голода, дикой жажды и непрестанной тряски птицам?..

Али-баба как ни старался, но в эту ночь ему так и не удалось заснуть во второй раз. На улице вскоре все стихло. Соседи, утомленные бессонной ночью и тушением пожара, разбрелись по своим домам, тихонько проклиная устроившего нежданный переполох Касыма. Потревоженные собаки перестали брехать и попрятались в свои будки с чувством исполненного долга. Али-баба же еще долго вертелся с боку на бок, вздыхал, вглядывался через окно в бархатно-черное, усыпанное россыпью звезд и подернутое невесомыми шалями облаков небо, и никак не мог понять, что его изводит больше: бессильная злоба на потерявшего стыд и всякую меру в своей жадности брата, данное тому в горячности обещание отправиться в горы за золотом или неожиданно вновь навалившаяся нищета после денежного неуемного разгулья, еще так недавно казавшегося нескончаемым. А возможно, Али-бабе не давало заснуть все это вместе взятое – слишком уж много впечатлений выпало на его долю за один короткий день.

Но возвращаться в пещеру ему совершенно не хотелось. Мало ли что могло произойти на этот раз. Это ему тогда повезло – разбойники удалились по своим, разбойным делам, а дух Сим-сим оказался в хорошем (прошу прощения за каламбур) расположении духа. А вдруг именно завтра (или, правильнее сказать, уже сегодня) все случится как раз да наоборот? Что тогда? Прости-прощай, дорогая голова? А ненасытный Касым так и будет преспокойно жить-поживать и дальше и в бороду не дуть?

Али-баба уже сильно жалел, что пошел на поводу у ополоумевшего от блеска золота Касыма, науськанного собственной женой. Сгорел бы этот проклятый дом, ну и шайтан бы с ним! Али-баба наконец отделался бы от назойливого и докучливого соседства, поселившись где-нибудь на другой окраине города в ветхой заброшенной лачуге, коих в городе было предостаточно благодаря заботе эмира и его приближенных о благе народа.

Вот кто его тянул за язык!..

Впрочем, сейчас рассуждать об этом было уже слишком поздно. Али-баба относился к тем людям, которые, дав обещание, стараются исполнить его, и потому ему не оставалось ничего другого, как пойти в горы, войти пещеру, уповая на деловое отсутствие разбойников, и умолять духа дать еще денег, чтобы отвязаться от нападок Касыма. Но вот в чем вопрос: захочет ли оставить его в покое сам Касым, после того как Али-баба выполнит свое обещание (если выполнит, разумеется)? Али-баба не без причины подозревал, что одним мешком дело никак не ограничится, хотя если взять с Касыма расписку…

Но Али-баба был, как вы сами понимаете, еще тот юрист, и о составлении расписок и прочих крючкотворствах имел самое приблизительное понятие. Он даже дарственную на дом с Касыма не смог вытребовать, когда тот сам – никто его за язык не тянул – пообещал. Так что надуть его мог кто угодно, не говоря уж о поднаторевшем в этих вопросах Касыме. Значит, Али-бабе оставалось уповать только на благосклонность судьбы, волю случая и собственный неисчерпаемый оптимизм, хотя его неисчерпаемость даже самому Али-бабе уже казалась слишком преувеличенной.

С такими тягостными мыслями, как вы сами понимаете, заснуть было довольно трудно, и Али-баба, в очередной раз повернувшись на другой бок, вдруг осознал, что сон покинул его окончательно. Осторожно поднявшись с лежанки, Али-баба наскоро собрался, стараясь не разбудить чутко спящую, как и все старики, мать, на цыпочках вышел во двор, и, ежась от влажной предрассветной прохлады, направился в стойло.

Осел, низко повесив голову, дрых, стоя прямо у пустой кормушки, в надежде, что хозяин утром сменит гнев на милость, и он вновь утолит голод, как и подобает ослу его положения.

Однако Али-баба повел себя довольно странно, с точки зрения осла, проснувшегося от тихого шороха у самого его носа.

– И… – начал было осел свою приветственную песнь, как Али-баба бросился к нему и зажал пасть руками.