Василий Панфилов - Отрочество 2 [СИ]

Дзержинский соберёт симпатии поляков и литвинов[i], а заодно и р-революционно настроенной части интеллигенции. Красавец, щеголь, лихой кавалерист и убеждённый марксист. Ох и будут сохнуть по нему барышни…

А эти… репортёр ещё раз всмотрелся в Самуила и Товию… как удачно получились! Фотография будто по мордасам – разом всем! Вызов. Антисемитам, семитам… вот они, русские герои… хе-хе…

– Ох и всколыхнётся наше болотце, – Владимир Алексеевич растянул губы в злой и очень мальчишеской, несмотря на возраст, усмешке. Всё честно, до последней буквы, до запятой, но подача – провокационная, несмотря на патриотизм и Русский Дух, которым пронизана статья. И править за Егором почти не пришлось, по мелочи разве, усиливая авторский посыл.

Не мастер ещё, не хватает жизненного и репортёрского опыта, умения уловить читательскую конъюнктуру, оставшись собой. Но и так – ого, куда как выше среднего! В четырнадцать-то годков!

Ниже – фотография Русского добровольческого отряда Красного Креста, и снова – лица, фактура! Биографии героев, их послужной список, и коротко – личные заслуги каждого в этой войне.

Внушает. Развёрнутый за считанные часы госпиталь. Медики, готовые сутками стоять за операционными столами, позволяя себя упасть в обморок только по окончании (благополучном!) операции. Провизор, который помимо безупречного выполнения основных обязанностей, способный отбиться от льва заклинившей винтовкой – как дубиной!

От нарочито скупых строк веет Лермонтовским. Богатыри – не вы!

А с ними – бывший подданный Российской Империи Ефим Бляйшман, прорвавшийся с пароходом медикаментов вокруг Африки! Тоже – герой, как ни крути. И ах какая пощёчина всей этой политической цензуре!

Самый известный русский командир Претории – беглый ссыльный Дзержинский. Не Ганецкий, не Максимов и не иные заслуженные, не сумевшие в большинстве своём выбиться даже в капралы! Марксист! И воюет, да как воюет! Будто не молодой ещё мужчина, а боевой офицер «с прошлым», имеющий за плечами Академию Генштаба – по оценкам германцев, что особенно ценно.

«Легенда Мафекинга» Пономарёнок, ставший ассистент-фельдкорнетом[ii] в четырнадцать. Старовер, и ах какой неудобный человек для власти! Символ Русского Присутствия в Южной Африке – не больше, и не меньше. Знаменитое его «За нашу и вашу свободу» до сих пор обсуждают, и сколько потаённых надежд подняли эти слова!

Не подкопаться притом к статье, ведь всё – верно хоть по букве, хоть по духу. А толкование, идущее вразрез затянутой в сукно казёнщине, это уже – извините! Право имеем.

Зачитавшись и замечтавшись, уйдя в размышления и грёзы, он завздыхал, заворочался проснувшимся посреди зимы медведем-шатуном.

– Давненько я… хм… – вид у Гиляровского стал самый мечтательный, и Мария Ивановна встревожилась, хорошо зная мужа.

С таким лицом он шёл в трущобы, после чего и появлялись его самые страшные, запрещённые цензурой рассказы, тираж которых сжигался в железных клетях на заднем дворе пожарного депо. Уцелевшие экземпляры растаскивали, часто сами пожарные, и хранили потом бережно, переписывали…

Устраивался на фабрики, где узнавал быт рабочих до мельчайших деталей, на собственной шкуре. Белильщиком, табунщиком, грузчиком… кем он только не был! Не понаслышке, всё изнутри. Сам.

Проникал в места катастроф, замалчиваемых властями, и писал оттуда острые репортажи, помогая растаскивать завалы и грузить на санитарные повозки тела. Полиция ярилась, но никогда не могла разыскать его в гуще простого народа, не в силах даже и помыслить, что уважаемый человек может вот так… А он мог, всегда рядом с народом, но не упрощаясь нарочито, не подделываясь под непонятно кого, не становясь «юродивым из господ» в брезгливом понимании крестьян.

Ехал Сербию, где сумел разоблачить пред лицом Европы репрессии короля Милана Обреновича, вынудив того выпустить арестованных оппозиционеров. Как уж выкрутился, как ухитрился пробудить не только европейских читателей, но и заскорузлые сердца российской дипломатии, давшей укорот стольсомнительному союзнику… Бог весть.

Снова, не успев толком вернуться с Балкан, заворочался… Мария Ивановна почувствовала, как заколотилось тревожно сердце. Чуть вздохнув, она опустила плечи… сама выбирала! Именно такого, неугомонного.

Надя в своей комнате перечитывала письмо, выученное уже фактически наизусть. Тонкие её пальцы легко касались чуть желтоватой, выгоревшей на солнце бумаги, а нога, с которой она скинула домашнюю туфлю, ерошила короткий мех на львиной шкуре. Недавняя привычка, напоминание о Саньке, от которой почему-то становится теплее не только ногам, но и сердцу.

«– … за исключением своеобычных на войне неизбежных случайностей, с настоящими опасностями я не сталкиваюсь, а просто выполняю свой долг репортёра, возможно более честно и добросовестно, без лихой придури. Так что успокойся сама и успокой Марию Ивановну от моего имени, страхи ваши беспочвенны, а приключения мои скорее кажутся опасными, чем являются таковыми.

Думаю, не слишком совру, если скажу, что кажущаяся эта опасность больше надуманная, книжная, навеянная приключениями отважных героев в саванне или джунглях, и непременно борющихся на каждом шагу со свирепыми животными и кровожадными туземцами.

Я и сам невольно переносил поначалу книжные сии напасти на реальную жизнь, но увы – действительность куда как более прозаична, к великому моему разочарованию! Ты, наверное, сейчас смеёшься…»

Надя улыбнулась, чуть кивнув при чтении этих строк.

«– … но так и есть!

Даже львы по большому счёту не опасны, будь это даже целый львиный прайд, если имеется надёжное оружие и элементарнейшие знания о здешней флоре и фауне. Право, видимый за десятки, а то и за сотни метров лев не так опасен, как наш исконно-посконный, такой привычный медведь, коего деревенские бабы встречают в малиннике чуть не десятки раз за свою жизнь.

Но довольно обо мне!

Санька совершенно полюбился бурам, хотя не пытается им подражать, как некоторые из русских добровольцев от невеликого ума. Никаких разговоров о Боге, симпатиях к кальвинизму и тому подобной ерундистике.

Право слово, забавно видеть некоторых „упрощающихся“ российских офицеров, старательно ведущих себя так, как должно по их мнению бурам. Берут внешнее, упрощаясь одеждой и бытом, совершеннейшим образом не замечая внутренней сути, и жалуются потом, будто африканеры смотрят на них, как на ущербных.

Брат рисует, и кажется мне, будто в мастерстве его произошёл качественный скачок. Не знаю, сказалось ли на этом путешествие и новые впечатления, или что-то ещё, но разница ощутима. Не ученик, пусть даже и многообещающий, а молодой мастер, стиль которого формируется на моих глаза.