Василий Панфилов - Отрочество 2 [СИ]

… живой! Хромая на обе ноги и кривясь от боли в покорябанной морде, выбегаю оттуда, и не задерживаясь, спешу к своим. Услышав треск мотора над головой, задираю голову и успокаивающе машу руками, пытаясь докричаться до небес.

– Живой! Цел!

Нейтральную полосу начинают перепахивать английские снаряды, и падают ещё долго после того, как подскакавшие буры подхватили меня на седло.

– Жив?! – обеспокоенно защупал меня набежавший опекун, потом Бота, приземлившийся Санька… Кажется, меня перещупали все штабные, пытаясь одновременно доораться до меня и переорать друг друга.

Наконец успокаиваются, и я приказываю готовить аппарат.

– С ума спятил?! – возмущается брат, – Только што с небес сверзился?!

– Сверзили, – скалюсь я, да так удачно выходит, што все разом отступаются, и только краем уха…

– Такой же ёбнутый… недаром – братья!

Взлёт… недолгий полёт, и вот мы уже на месте. Британские воздухоплаватели, потерпев очевидную неудачу в попытке зацепить нас пулемётной очередью, видимо, о чём-то догадались, начав снижаться… Поздно!

Запыхав сигарой, прижимаю к ней фитиль динамитной шашки, и примерившись, бросаю вниз, целясь в оболочку шара. За мной Санька, потом снова я…

Кому из нас повезло, не знаю, но скомкавшись мятой тряпкой, воздушный шар начал стремительно падать на землю, и это – надёжно!

По приземлению нас встретил восторженный рёв африканеров, видевших первую в истории воздушную битву, и потому необыкновенно воодушевлённых. Рукопожатия, объятия…

Чувствую некоторое неудобство и вспоминаю о падении через колючки. Отпущенный наконец из удушливых дружеских объятий, не чинясь, скидываю реглан и рубаху, и выковыриваю колючки.

– Ага… – озадаченно гляжу на пулю, застрявшую аккурат между плечом и грудной мышцей, – не иначе, как на излёте…

… и не долго думая, выковыриваю её ножом.

– Действительно ёбнутый, – вздыхает Санька, забирая нож, – да ты никак башкой ударился? Ясненько… пошли-ка, брат, до врачей…

– Давненько я здесь не был, – проговариваю вслух, озираясь в госпитальной палатке, пока Санька помогает мне раздеваться.

– … ножом? – слышу голос Оттона Марковича за ширмой, и приглушённый смешок, – Действительно – братья!

– И вы туда же, – укоризненно говорит Санька, – Вот с чего у меня такая репутацию?

– Действительно, – Оттон Маркович вроде как и соглашается, но явно с подвохом…

– Здравствуйте, молодой человек… или лучше – господин офицер?

– Здравствуйте. Да без разницы.

– Надо же, – будто бы даже приятно удивляется медикус, – ну-с… Рану придётся почистить. Потерпите или морфия вколоть?

– Не-е… без морфия…

– Как прикажете, – соглашается он. Несколько минут он, и ассистирующая ему Ольга Александровна Баумгартнер обрабатывают раны и довольно болезненно прочищают пулевую. Боль чувствую, но отстранённо, и потому спокойно веду беседу, рассказывая о воздушном бое. Из первых, так сказать, рук.

– Вы бы, голубчик, остались на ночь у нас? – предлагает Оттон Маркович, – Мало ли, может залихорадит!

– Ну…

– Оставайся! – вмешивается брат, – Здесь хоть спокойно выспишься!

– Заодно и отужинаете с нами, – тоном коварной соблазнительницы предлагает Ольга Александровна.

– Ну… эх, ладно! Соблазнительница коварная!

– А-а! – вскочив на койке, нашариваю висящую в изголовье кровати кобуру «Маузера», и с дикими глазами выцеливая…

– В чём дело, голубчик?! – заскочивший в палату Эбергарт несколько нетрезв и изрядно встревожен, даже песне свалилось с переносья, удержавшись только на цепочке.

– Никак кошмар? – тоном опытного психиатра поинтересовался вошедший следом Чистович, што-то спешно дожёвывая и утирая рот салфеткой.

– А? Он самый… – никак не могу придти в себя, сердце до сих пор колотится…

– Ничего голубчик, – зажурчала профессионально поставленная речь, – вчерашнее событие не могло не сказаться…

– Да причём тут это?! Мне приснилось, што Фира замуж выходит, и не за меня!

После завтрака меня выписали, найдя состояние сносным.

– Вы уж, голубчик, поберегитесь, – попросил на прощание Оттон Маркович, – раны у вас из тех, что с одинаковым успехом могут как зажить за неделю, оставив незначительные шрамы, так и воспалиться, уложив вас на койку на долгие недели.

– Постараюсь, – отвечаю с некоторой неуверенностью, на што медик только вздыхает, скорбно поджав губы.

Раскланявшись с Гучковым, сажусь в присланное авто, и Чортушко, вопреки своему обыкновению, весьма деликатно доставляет меня на аэродром. Рассказав ещё раз подробности боя, падения и своих впечатлений, даю разрешение на полёты.

– Но! – подняв палец, разом затыкаю оглушительный рёв, – без какой-либо нагрузки! Это ясно!

– Прослежу, – обещает брат, обведя взглядом курсантов, и через несколько минут начинается подготовка к психической атаке. Проводив взглядом поочерёдно взлетевших курсантов, я сел разбираться с документацией. Не люблю… но надо!

Вечером уже, послонявшись по аэродрому и не находя себе места, вернулся в свою палатку, и взяв из футляра аккордеон, начал наигрывать всякое, поглядывая на деловитую суету.

А потом как-то само… пальцы пробежали по кнопкам, и…

Даже дядя Гиляй, соскочивший с коня, так и встал рядышком, держа его под уздцы и поглаживая по бархатистой шее. Работа на аэродроме замедлилась, а из моей души лилась песня…

– Да, – после длинного молчания сказал Владимир Алексеевич, будто вспомнивший што-то давнее, да не донца подзабытое, не зажившее толком, – так и было. Всё так… всё…