Елена Ершова - Рубедо [СИ]

— Традиции слишком закоснели. До ритуала еще долгие семь лет, а вспышки недовольств в Туруле и Равии происходят уже сегодня.

— Вспышки успешно подавлены.

— Но это не значит, что они не повторятся.

— Именно поэтому прошу вас оставить глупости и попойки с вашими друзьями-революционерами. Пора бы уже остепениться.

— О! Вижу, вы оседлали любимого конька! — Генрих закатил глаза.

— Да, я снова о женитьбе, — его величество грузно наклонился над столом, ловя ускользающий взгляд сына. — Не позорьте древний род Эттингенов. Ваша матушка поддерживает меня в желании увидеть вас женатым, обремененным семьей и детьми.

— Скорее, вам нужен наследник, не отмеченный Богом, — нервно усмехнулся Генрих и провел рукой по волосам: темным от рождения, но порыжевшим после того, как Господь коснулся их огненным перстом. Под пальцами рассыпались потрескивающие искры, и Генрих быстро сложил руки на груди.

— Хотите пересадить меня из одной клетки в другую?

— Я и без того предоставил вам достаточно свободы и времени, — сдержанно возразил кайзер. — Но вы использовали его нерационально. Теперь я настаиваю на женитьбе в ближайшие дни. В идеале — помолвка должна состояться на ваше двадцатипятилетие.

— Десять дней? — Генрих болезненно приподнял брови, зуд становился невыносим. — Вы даете мне десять дней на то, чтобы выбрать супругу?

— Я даю вам возможность самому выбрать супругу, — его величество акцентировал на слове «самому». — И если через неделю вы все еще не определитесь с выбором, сделаю это за вас.

— Польщен доверием, ваше величество, — Генрих склонил голову в ироническом поклоне. — И понимаю желание обзавестись здоровым потомством.

— Ни я, ни ваша матушка не просили Бога о такой судьбе для вас.

— Поэтому держите меня в золотой теплице, как чудодейственную травку, которую однажды срежут и перетрут в порошок?

— Не дерзите, мой мальчик! — кайзер выпрямился, глаза блеснули холодной сталью. — Я все еще могу наказать вас!

— Так сделайте это! — Генрих рывком поднялся с кресла, оно заскрипело ножками по натертому паркету. — Закройте меня в сумасшедшем доме! Оглушите морфием! Посадите на цепь! Вы доверяете кому угодно: шпикам, министрам, Дьюле — но только не мне! — теперь Генрих почти кричал. — Не собственному сыну!

— Сядьте!

Его величество тоже поднялся: монументальный, пожилой, но все еще крепкий, на голову ниже и Дьюлы, и сына — но всегда глядящий свысока.

— Нет, ваше величество! — Генрих отступил к дверям, весь дрожа от яростного возбуждения. — И давайте закончим этот разговор.

Кайзер остановился, словно раздумывая. Его голова с тяжелыми бакенбардами тряслась.

— Я только хотел спросить, — подбирая слова, медленно произнес он, — почему мы никогда не говорим, как нормальные люди, сын?

Лицо Генриха покривилось. Его стигматы горели, пылали внутренности и глаза. Мигрень вспарывала мозг хирургическим ножом, и Генрих подумал, что если он задержится здесь еще на пару минут, если не найдет способа успокоиться, то вспыхнет прямо сейчас.

— Не знаю, отец, — ответил он. — Вы — император Авьена, а я — сосуд для воли Господа. Разве кто-то из нас нормален?

Особняк графа фон Остхофф, Кройцштрассе.

— Мне нужно увидеть Спасителя.

Графиня Амалия фон Остхофф приоткрыла аккуратный ротик и убористо перекрестилась. Аристократически бледная, анемичная, в пеньюаре из полупрозрачного муслина, она олицетворяла идеал авьенских модниц: до сих пор пила уксус и толченый мел, чтобы сохранять идеально-белый цвет лица, смеялась негромко и рассыпчато, и в высшей степени овладела искусством падать в обмороки. Над чем Марго, обладая природной грубоватостью, приправленной цинизмом покойного мужа, отчасти посмеивалась, но и отчасти завидовала.

— Устройте мне аудиенцию, — продолжала Марго, роняя слова, как медяки. — Чем скорее, тем лучше. В идеале этим же утром.

— Ах, дорогая баронесса! — графиня всплеснула руками, округло распахивая оленьи глаза. — Это так внезапно и странно! Вы без приглашения, среди ночи…

Она украдкой глянула в зеркало: не встрепаны ли волосы, не запачкана ли белизна пеньюара? Марго проследила за ее взглядом, с досадой отмечая разительный контраст между этой великолепной холеной женщиной и самой собой — усталой, измученной бессонницей, пропахшей чужим табаком и пылью авьенских улиц. Что сказал бы фон Штейгер, если бы увидел ее такой?

«Если маленькую грязную свинку забрать из хлева и одевать в шелка, она все равно найдет возможность вываляться в грязи».

Марго посмурнела и сцепила пальцы в замок, под манжетой отчетливо прощупывался стилет — острота и близость клинка дарили иллюзию контроля.

— Вы тоже явились ко мне без приглашения и среди ночи, графиня фон Остхофф, — заговорила она. — И я приняла вас, как родную сестру.

Амалия вздрогнула: качнулась перьевая оторочка, тонкие пальцы смяли муслиновый подол.

— Ох, Маргарита! — вполголоса, нервно подергивая щекой, заговорила графиня. — Как можно такое забыть? Моя душа полна благодарности, а сердце — любви и к вам, и к моему дорогому Никко, — тут она пугливо обернулась через плечо, пламя свечей качнулось, выжелтило щеку, и Марго на всякий случай отодвинулась чуть дальше в тень. — Но, ради Пресвятой Мадонны и Спасителя, — голос упал до шепота, — не упоминайте об этом так громко!

Она заломила руки и с мольбой глянула на Марго — испуганная, пусть привлекательная, но уже немолодая и нервическая женщина. Ее тайна — невысказанная, грязная, запертая под ключ, — хранилась у баронессы на сердце. Покойный старик был прав: после его смерти Марго превратилась в подобие выгребной ямы для многих авьенских аристократов, вот только сливали в нее отходы души, не тела. Стыдясь бесчестия, не смея довериться духовнику, к ней приходили под покровом ночи, и баронесса фон Штейгер охотно раздавала индульгенции за приемлемую плату. Преимущественно, женщинам.

Графине фон Остхофф было, что скрывать: тайная беременность, не менее тайные роды, больной сын, которого Марго устроила в тот самый славийский приют, из которого когда-то ее выкупил барон, и откуда она сама впоследствии забрала Родиона. Раз в полгода Амалия высылала приюту чеки, с них малый процент ложился на банковский счет баронессы, но сейчас Марго волновали не деньги.

— Обеспечьте мне аудиенцию у его высочества, — повторила она. — Завтра утром. И будем квиты.

Амалия сжала пальцами виски, словно усмиряя разыгравшуюся мигрень.

— Завтра? — простонала она. — Невозможно! Дайте мне время!

— Его нет, — отрезала Марго. — От вас зависит моя судьба и судьба дорогого мне человека.

— Вы режете меня на куски! — глаза Амалии закатились, и отблеск свечей выжелтил кожу, обозначив мелкие морщинки возле век. Как ни молодись, как ни ухаживай за телом, но бег времени скоротечен: сегодня добавляешь себе пару лет, а завтра, стыдясь, пудришь старческие пятна. Впрочем, для авьенцев увядание наступало довольно поздно и никогда не служило препятствием для безумств и разврата. Вспомнить хотя бы фон Штейгера, вот уж кто был настоящим живчиком в свои семьдесят три.