Елена Ершова - Рубедо [СИ]

— С Вебера не сводите глаз, — встряхнувшись от воспоминаний, велел Генрих герру Шульцу. — Любые сплетни, порочащие мою честь и честь Эттингенского рода должны быть в корне пресечены.

И думал: дело пошло бы быстрее, заручись он поддержкой родовитых семей Авьена и сопредельных земель. Вот только турульская знать в лице графа Медши по-прежнему стояла на требовании суверинитета, а национальные волнения, подрывающие и без того нестабильное положение Авьена, было не заткнуть ни гвардейскими кулаками, ни показательными расстрелами, ни пустыми увещеваниями.

Генрих знал, что нового столкновения не избежать.

И на исходе февраля сам выехал в Турулу.

Питерсбург.

— Попробуйте теперь расстегаи! Они весьма недурны!

— Евгений Андреевич, обед великолепен! Я не в силах больше съесть ни кусочка!

Марго отложила салфетку, в то время как Раевский аккуратно поддевал вилкой маринованный груздь.

— Вы кушаете как птичка, баронесса, — сочувственно заметил он. — В Славии нет нужды больше следовать авьенской моде. Тем более, она пагубно сказывается на здоровье.

— Это обычная простуда, — возразила Марго со сдержанной улыбкой, не зная, стоит ли возмутиться замечанию Раевского или пропустить мимо ушей. Этот молодой человек обладал поистине примечательной способностью ходить по краю приличий, но никогда не переступать.

Сама Марго тоже не блистала манерами, по крайней мере, с прибытия в Славию ей не хотелось ни приемов, ни выходов в свет. Дни она проводила в постели, носила простой пеньюар и разбавляла кофе коньяком, а к вечеру садилась за секретер и штудировала завещание, документы на землю и бухгалтерские книги. Под подсчетам выходила круглая сумма с прибыли, но если бы ее и не было — вложение средств в фармакологию казалось данью памяти несчастного Родиона и всех заболевших.

— Сорок процентов? — Раевский удивился, впервые услышав встречное предложение баронессы. — Это не слишком похоже на обычную продажу земли…

— Нет, — ответила Марго. — Это предложение партнерства. Не смотрите, что я женщина. В Авьене я вела дела покойного мужа и организовала даже небольшую контору частного сыска, которая приносила неплохой доход.

О том, что в частном сыске работала только одна Марго, она умолчала. Как умолчала о многом, что происходило в ее жизни, но откровений Раевский не требовал.

Взяв время до конца недели, он возвратился через день с решением, что принимает предложение, и привез Марго книги о развитии фармации с древних времен до нового времени. Приступив к изучению, Марго возблагодарила дни, когда она помогала доктору Уэнрайту в его госпитале, и в результате этой работы многие тезисы показались ей знакомыми. Она смогла с легкостью поддержать беседу на тему медицинского образования и лекарствоведения, о создании в Питерсбурге первой медико-хирургической академии и о последних изысканиях ученых-материалистов. За две с половиной недели беседы становились все более увлекательными, встречи частыми, и приглашение на обед к Раевскому стало для Марго первой ступенькой к выходу в свет из ее самозаточения.

— И все же, — продолжил Раевский, знаком веля прислуги принести чая, — вам следует поберечь себя. В Авьене неспокойно, и, думается, вскоре будет заражена не только Священная империя, но и сопредельные страны.

— Есть ли чахоточные больные в Питерсбурге? — взволнованно осведомилась Марго.

Уж она повидала их: болезненно худых, желтушных, кашляющих кровью и кусочками легких, умирающих… Воспоминания отравляли, зудели под кожей, но Марго слишком долго прожила в Авьене, слишком многое повидала, чтобы желать забвения.

— Вспышки наблюдаются среди бедняков, — ответил Раевский. — По указу губернатора строятся чахоточные бараки, но зараженных пока немного, чтобы бить тревогу.

— Так было и в Авьене, — мрачно согласилась Марго. — Сперва это были единичные случаи среди бедного населения. Потом в госпитали привезли рабочих и солдат. Потом начали болеть мануфактурщики и аристократы… Это страшно, Евгений Андреевич. Страшно, насколько быстро распространяется болезнь и как беспечны бывают люди. Особенно те, кто отстранился от народа каменными замками и дворцами, кто спокойно спит по ночам и кушает расстегаи на обед, в то время, как чахотка выкашивает все больше несчастных.

— Именно поэтому я расширяю производство, баронесса, — добродушно ответил Раевский, пропустив мимо ушей шпильку касаемо расстегаев. — Предупредить беду легче, чем справляться с нею, когда она уже будет дышать в твой затылок. Мне посчастливилось заручиться вашей поддержкой, и потому я убежден, что совершаю богоугодный поступок.

Марго своими глазами видела, как растет новая фабрика. Прежде безжизненная земля, хранящая в своей утробе пепел сожженного родового поместья, вновь наполнилась человеческими голосами, стрекотанием и гулом машин, острыми химическими запахами, к которым Марго привыкла в госпитале Девы Марии. Она невольно ловила улыбку, расцвечивающую лицо Раевского — стоящий на пригорке, разрумяненный и взъерошенный, он с жаром отдавал указания инженерам, сорил ученой терминологией, сам проверял чертежи и в этой своей пылкой увлеченности казался Марго чем-то похожим на Родиона. Тогда она отворачивалась, пряча повлажневшие глаза. А на исходе февраля собралась с духом и отправилась на окраины Питерсбурга, чтобы своими глазами удостовериться в положении дел.

Знатное происхождение никогда не приносило Марго счастья: она познала на своей шкуре и тяготы нищеты, и сиротство, и жестокость супруга, и презрение к своей персоне тех, кто стоял гораздо выше нее самой. Марго умела одеваться скромно, ходить бесшумно, говорить на языке обездоленных. Когда гранит, шпили и площади столицы сменились деревянными хибарами и заводскими трубами, Марго велела остановить экипаж, и дальше пошла сама.

Авьен или Питерсбург — для нищеты не было разницы. Чахоточные бараки лепились друг к дружке свежими срубами — совершенно одинаковые, с крохотными окнами, заляпанными грязью, с запахом истлевших тряпок, подгоревшей каши и медикаментов, витавшим над низкими крышами. Никто не выходил из дверей, но Марго чувствовала на себе внимательные взгляды, и ее настигло дежа вю — так смотрели на нее во время танца с Генрихом на балу в Ротбурге.

Генрих…

Она подняла взгляд на дорогое лицо в простом деревянном окладе.

Не портрет. Просто очередная икона, прибитая над входом в одноэтажный госпиталь, тоже деревянный и покосившийся, как и бараки.

Ступеньки под ногами жалобно постанывали, и вновь накрыло воспоминанием — так скрипели лестницы в старом особняке барона, и еще раньше — в Питерсбургском приюте.