Елена Ершова - Рубедо [СИ]

Холл быстро пустел — пол усеивало стекло и обрывки одежды. Стонали по углам раненые, но никто не спешил им на помощь. Никто не интересовался их судьбой.

Часть бунтовщиков скрылась в больничных коридорах — оттуда доносились выстрелы и смертельные крики.

Другая часть — во главе с предводителем, — высыпала на улицы. Слышались гневные окрики, гул многочисленных шагов, щелканье затворов, грохот экипажей по мостовой.

То тут, то там раздавался сухой треск. Из-за дверей потянуло дымом.

Пламя революции, так долго тлеющее в подполье Авьена, наконец, возгорелось! И, вспыхнув, неслось на Ротбург.

Марго обтерла лицо платком. Сомнением сжало горло.

Что может сделать она? Что сделает слабая женщина против пожара и злобы? Как бросит Евгения Раевского, пропавшего где-то там, в глубине больничных коридоров? Ради кого?

Что будет с самой Марго?

Еще не поздно вернуться. Еще не поздно уехать в Славию, и все будет по-новому, все будет правильно и хорошо…

Она отвела взгляд. Сжала пальцами горло, усмиряя беспокойную жилку. Мелко перекрестилась.

И, не оглядываясь, бросилась к распахнутым дверям госпиталя.

Ротбург.

Портрет отца — тот, где моложавый Карл Фридрих позирует в охотничьем костюме, — висел в кабинете над камином. Работая, Генрих нет-нет, да и обращался к нему то взглядом, то словом. И на душе становилось легче, и находились решения. Будто — незримо! — отец-император стоял за плечом Генриха и направлял его руку.

— Как здоровье его величества?

Генрих отвел взгляд от портрета и быстро ответил:

— Надеюсь, улучшается.

На деле, Генрих не получал от родителей писем с момента, как отправил эликсир в Равию. Только в столе лежал нераспечатанный конверт от жены, остатки эликсира в колбе да отчеты Натаниэля. Это нервировало, но более тревожили события на Райнергассе.

— Вы узнали, кто зачинщики, герр Шульц? — осведомился Генрих.

— Несколько ничем не примечательных горожан, ваше высочество, что имели обыкновение собираться в одном из кабаков. «У Розамунды», если хотите знать.

— А полиция? — отрывисто спросил Генрих, прислушиваясь к звукам за окном: там шумели тополя и тоскливо кричали горлицы — короткое затишье перед бурей. Обманчивая безмятежность перед тем, как у ворот заговорят пушки, и крылья Холь-птицы обагрятся огнем и кровью.

— Патрули выставлены по всему Авьену. Отто Вебера поддерживает лишь пятьдесят сослуживцев.

— Каждый мятежник — результат моих ошибок, — Генрих сдвинул брови и досадливо качнул головой. — Вы нашли его преосвященство?

— К сожалению, ваше высочество, мои люди все еще прочесывают город. Но, насколько я знаю, его не обнаружили ни шпионы, ни гвардейцы, ни полицейские патрули.

Генрих прикрыл глаза.

Дьюла.

Вот кто виноват во всем! Кто стоит за порочными экспериментами, кто живет на свете так долго, что почти перестал понимать, как это — быть человеком, кто решает, кому умереть от vivum fluidum , а кого спалить на костре, и кто раздает эликсир бессмертия, настоянный на человеческой крови, избранным — Черной свите Генриха Первого, ложе «Рубедо», в которую входили многие, многие знакомые Генриху люди.

— Катакомбы под Штурбенфиртелем, — сказал он.

— Простите?

— Проверьте катакомбы под центром города, — повторил Генрих, открывая глаза. — Они начинаются в фамильном склепе Эттингенов, выходят к университету и окраинам. Думаю, там прячется Дьюла. И, возможно, там прятались заговорщики… Спешите, герр Шульц! Мирные граждане не должны пострадать, герр Шульц.

— Они поддерживают вас, — поклонился тот, сделав пометку в блокноте. — Должен сказать, эти погромы в Вайсескройце и пожар отрезвили народ и значительно укрепили ваши позиции. Большинство граждан Авьена, включая аристократию, верны вам, ваше высочество.

— А вы? — резко спросил Генрих.

— Я?

— Вы! — он повернулся на каблуках и со значением взглянул на Шульца. — Вы верны мне?

Андраш назвал этого человека хитрым лисом и просил Генриха не доверять. Прошлое Генриха, полное слежки и сомнений, вопило ему не доверять!

Но к его удивлению, герр Шульц выдержал взгляд и ответил:

— Они выздоравливают, ваше высочество. Моя жена и дочь. Они действительно выздоравливают после вашего эликсира. Я ваш должник по гроб жизни и буду всеми силами поддерживать кампанию по массовому лечению авьенцев… — Вздохнув, добавил на одном дыхании: — И велите гвардейцам стрелять на поражение.

— Это будет зависеть от серьезности намерений, — ответил Генрих. — Я не позволю разорвать империю на лоскуты! Я выйду к ним сам!

Шульц снова поклонился и отступил к дверям, а Генрих повернулся к портрету.

Как бы поступил отец? Что сделал бы сам император? Вышел бы увещевать бунтовщиков? Или без разговоров расстрелял бы на подходе к Ротбургу?

Генрих сглотнул вставший в горле комок. И вздрогнул, услышав за спиной:

— Простите, ваше высочество. Последнее… Та женщина, с которой вы вальсировали на рождественском балу. Ее имя Маргарита?

В груди стало зябко. Не поворачиваясь, Генрих как можно небрежнее бросил через плечо:

— Баронесса Маргарита фон Штейгер. Но она давно покинула Авьен. К чему это вам сейчас?

— Просто к сведению, — беспечно ответил герр Шульц. — Кажется, она какое-то время работала с доктором Уэнрайтом. Могла бы она вернуться к этой работе?

— Нет, — твердо ответил Генрих. — Нет, не вернулась бы.

И понадеялся, что не вернется. Пусть в безопасности, вдалеке от огня и перестрелок, пусть забудет Авьен как дурной сон, пусть переживет смерть брата и начнет жизнь с чистого листа. И тогда, возможно, в ее сердце останется укромный уголок для него, Генриха…

Вздохнув, он медленно повернулся к дверям.

Герр Шульц ушел. Генрих остался наедине с портретом императора. Как жаль, если Генрих умрет, так и не попрощавшись с отцом лично. Не обнимет матушку. Не покачает на руках малыша…

Вспомнил о письме в столе.

Взрезал край конверта ножом, развернул послание, быстро пробежал глазами:

«Мой Генрих! — писала Ревекка. — Исполнить что велели вы. Обрадовать новость! Лейб медик сказать что будет сын! О! Я верить ему! Пусть наш мальчик будет так красивый и так смелый как вы! Прощаться, мой Генрих! Жду встречи. Ваша супруга, Ревекка».

Генрих прижал письмо к груди. Пульс колотился в ушах, было волнительно и радостно, и страшно за судьбу будущего ребенка — нет, проклятие Генриха не передастся ему, пока в его кровь не попал концентрат холь-частиц. Страшно за Авьен: что может быть хуже, чем принц без королевства? Если победят революционеры, если улицы обагрятся кровью, если каждый Эттинген будет казнен или изгнан из страны — какая тогда судьба ждет принца?