Василий Панфилов - Детство 2

Непременно полюбопытствуют, а там учебники, да за весь курс. Ох и у многих тогда нехорошее в душе ворохнётся! Они же сверху, да в грязь, а тут совсем наоборот лезем. Бог един знает, как такое аукнуться может.

Вот и получается, што покупал Саньке, а вышло – Фирке!

— Вот, — провёл рукой по стопкам, — тебе да братам. Штоб учились!

Та снова в слёзы! Ну баба, хоть и маленькая, все они такие – сырые. А потом реветь прекратила, только носом шмыгает.

— Выучусь, — и на меня решительно так смотрит. — Ты не думай, я умная! Еврейское женское училище я окончила почти, а дальше у мамеле денег на меня не было. А теперь – вот! Экстерном буду. Тебе меня не придётся стыдиться!

Придерживая одной рукой рвущуюся провожать до самого вокзала Фирку, Песса Израилевна махала рукой вслед отмахивающимся мальчикам, пока пролетка не выехала со двора.

Вздохнув, женщина прижала к себе дочь и терпеливо ждала, пока та проревётся.

Гладя Фиру по голове, она мучительно подбирала умные слова. Подбирались они с трудом, завалянные за давней ненадобностью в самый дальний чуланчик памяти.

— Ты таки думай за хорошее, — сказала наконец женщина. — Да, уехал! Не реви! Уехал, но обещал таки вернуться, а это уже как? Маленькая, но гордая победка нас и тебя! Мы таки сделали ему хорошо за Одессу, так?

— Так, — шмыгнула носом дочь, не размыкая рук.

— Вот! Если ему не будет в этой гойской Москве большого нехорошо, то на будущий год мы таки можем ждать его во всеоружии красивой тебя и мине с разным вкусным.

— А если таки будет? — встревожилась девочка. — Нехорошо?

— Тут уж што где, — пожала плечами Песса Израилевна, — не угадаешь. А главное знаешь што?

Она отстранила дочку от себя, развернула её и широким жестом показала на оставленные книги.

— Это по-твоему серьёзно или как? Тут одних денег на полгода жить, а он – тебе! Значит, што?

— Што?! — Фира подняла заплаканные, но сияющие нездешней надеждой глаза.

— Хочет! — подняла палец мать. — Хочет вернуться до тебе, даже если сам того пока и не понимает. Ясно? За хороший нрав и чуть-чуть хозяйственность ты ему уже показала, красота у тебя будет только лучше, и он это понимает, потому как умный мальчик. Осталось только показать по приезду, што ты серьёзно отнеслась к его подарочным книгам, и тогда он совсем никуда, если ты только сама этого не захотишь!

Провожатово нашего до самой Москвы и самую чуточку потом, велено было слушать, считать за любимово дядюшку и называть Иваном Спиридоновичем. Кратенькую историю, кто есть кто из нас, выучили наизусть, а на случай не ожидаемых, но почти што и неизбежных несостыковок, дядюшка у нас двоюродный.

Такой себе бездетный, и потому приглядывающий за нами как за надеждой рода, успешный коммивояжёр и негоциант. Видим мы ево редко, но всегда так, што с его стороны подарки, а с нашей причёсанность и примерное поведение.

Физиономия такая себе одесская, што повернуть хоть на русского, хоть на грека или жида – на раз-два. Даже без краски и таково всего.

Губу нижнюю чутка оттопырить и одеть на лицо шаббатное выражение – Мендель как есть, ну или близкая родня. Такой себе идиш из тех, што и самих раздражает.

Развернуть горделиво плечи, нацепить па пальцы пару золотых перстней и намазать волосы, так один из коммерческих соплеменников Косты. Чуть иначе намазаться и вести – армянин.

Ну а нет всему етому, так русак как есть, из любого сословия.

Всё ето было показано ещё до отъезда – два раза виделись, штоб вовсе уж дядюшку не дичиться.

Едет он в Москву по своим и атаманским делам, а мы уже так, пристёжкой. Присмотреться по дороге. Сейчас как жид выглядит, из крещёных. Такой себе персонаж, што издали видно чуть не слепому – жид. Из крещёных.

Мы с Санькой тоже получаемся – жидята немножечко. Такая себе маскировка, што в Москве раз! И нету нас, потому как переоделись просто, а Иван Спиридонович ещё и физиономию сменил.

— Приехали, господин хороший, — извозчик остановил кобылу перед входом в вокзал, — на чай бы!

Дядюшка ево проигнорировал, получив за то в спину антисемитское гадостное, но тихохонько, потому как он мужчина рослый и с тростью.

— Извольте! — бойко подлетел носильщик с тележкой, и тут же поскучнел, получив за нашими спинами какой-то знак от извозчика. Даже сдал было назад, но Иван Спиридонович уже поставил на тележку саквояж и повелительно кивнул подбородком на прочий багаж.

— Красотища! — еле слышно шепнул мне Санька, стараясь не слишком вертеть головой по сторонам. Я поначалу напыжился немножечко, изображая искушённово москвича, но вскоре и сам завертел. Вокзал же! Ето всегда ого-го! Лучшие архитекторы и всё такое, есть на что посмотреть.

Смотреть долго не пришлось, потому как мы приехали перед самым отправлением поезда – нарочно, штоб не вовсе уж светить своими физиономиями на всю Одессу. Сдали кладь в багажный вагон, и только-только успели усесться у себя в купе, как поезд тронулся.

— Здорово, — шепнул Чиж одними губами, едва закрылась дверь.

— Ага, — отвечаю ему, наминая кулаком мягкую спинку дивана и поглядывая на Ивана Спиридоновича с чутком стеснительности. Тот засмеялся негромко, и сразу стал очень свойским – вот ей-ей, настоящий дядюшка! Даже лучше настоящего.

— Ага, — повторил я, заулыбавшись в ответ. — Здорово! Ето што, на троих только?

Кивок с улыбкой и шуршание развёрнутой газеты.

Купе – шик шикарный! Диваны широченные и мягкие, кожа на них ажно ластится к тебе, такая себе выделка здоровская. Вокруг полированное красное дерево, а где нет, там бронза. И вот ей-ей! Не поделки какие, а такое, што и не бедный барин не погнушался бы выставить в своей гостиной!

Зеркало не из обычных, а… вот даже не знаю, как такое назвать! Не рамочка дорогая, а само стекло такое, што и отражение будто глубокое, важное такое. Смотришь в такое и веришь – да, важная персона!

Столик с вышитой скатертью, лампа с абажуром, занавесочка на окошке. И лесенка наверх.

Живём! И што важно – не на свои.

— Ого, да?! — наклонившись ко мне, сказал тихохонько Санька. — Жизнь-то – ого! Налаживается всё больше!

И как-то всё так началось, што и тоска отпустила, што в уголочке была, и поверилось.

Действительно ведь, налаживается!

Заселились в меблированные комнаты ниже средней руки, аккурат на втором етаже. Такая себе маленькая гостиная с не слишком засаленной мебелью, да две крохотные спаленки с облупившейся краской на старых рассохшихся кроватях, поместившихся там едва-едва. Под ними горшки. Вазы ночные, значицца. И клопы. Много, несмотря на запах керосина.

— Пару дней со мной поживёте, — с нажимом сказал не снявший дорожный сюртук Иван Спиридонович, расхаживая по поскрипывающему полу, устланному ковровой дорожкой, протоптанной мало не до основания, — свои дела решу, а потом и за ваши примусь.