Василий Панфилов - Детство 2

— Он? Шутите! Много больше! Ну то есть не по наукам, — быстро поправляюсь я, — но зато как художник – ох и ах!

— Н-да? — озадачивается опекун, вцепляясь себе в густые волосы. — Однако… Ладно, придумаю что-нибудь.

Подгулявший прохожий пхнул нарочито широким плечом, а другой тут же дёрнул за армяк с другой стороны. Всплеснув руками в безнадёжной попытке удержаться на ногах, Иван Карпыч исчез в полутьме провонявшего сцаками и гнилью переулочка.

Били умело. Справный мужик и не последний кулачный боец на деревне, Иван Карпыч пытался было отмахаться, но ни един из богатырских ударов не попадал по супротивникам. В обратку шли короткие, совсем не замашистые, но очень больные тычки, от которых отнимались руки и ноги, а в утробе всё скручивалось в узел.

Били скучно. Никакого азарта на лицах, а будто бабы сечкой капусту рубят, да надоело им ето до чортиков перед глазами. Скушная, порядком поднадоевшая работа, ни уму ни сердцу.

Били долго. Взрослый, матёрый мужик, привышный ко всякому, уже не пытался отмахиваться, и только скулил, безнадёжно пытаясь прикрыться руками и уползти.

В душе поселился даже не страх, а стылый ужас и полная безнадёга. Не столько даже от боли, сколько от етой самой безнадёги, невозможности хоть как-то ответить. Даже в самых прежестоких драках с кольями и кровищей, противнику доставалось немногим меньше. И азарт с обеих сторон, злоба.

А здесь от бьющих плещется скука в каждом движении. И потихонечку приходит понимание, што если надо, будут бить вечно. Не умом, в душе где-то.

Болезненный тычок куда-то вниз живота, и Иван Карпыч со стыдливым ужасом понял, што обосцался. Как маленький. Несколько бесконечных минут спустя, и последовал очередной тычок, от которого шумно опорожнился кишечник.

Снова удары, и понимание – забьют. Вот так вот просто, чуть не на глаза проходящих мимо проулка людей. Насмерть. Или хуже тово – покалечат, оставят гадящим под себя, шарахающимся от каждого резково движения.

Он заскулил и свернулся клубочек. Окровавленные губы выплёвывали бессвязные униженные мольбы. Сами, помимо головы. Сломался.

Короткая заминка, и мужика с лёгкостью неимоверной вздёрнули вверх за ворот. То не противился, пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах и мотыляясь вслед малейшему шевелению руки.

В заплывших глазах застыл ужас и покорность судьбе. Сейчас его можно толкнуть к петле, и он сам просунет голову и сделает шаг. Только бы всё закончилось!

— Тля, — перед глазами Ивана Карпыча появился ещё один мужчина, глядящий брезгливо, как на испачканную в говне подмётку сапога, — насекомое. Ты насекомое?

Безжалостные, совершенно зачеловеческие глаза оглядели Ивана Карпыча с ног до головы, и тот понял, што вот он – ужас! Этот… это… самое страшное, што он видел в жизни. Глянешь вот так издали – купец средней руки, а в глаза – не иначе как Сам!

— Да-а… — выдавил крестьянин, со страхом и надеждой ощущая подкатывающее беспамятство.

— В глаза, насекомое!

Его встряхнули, и мужик собрался остатками сил.

— Да-да, — зачастил он, — в глаза, барин… в глаза…

Проснулась вбитая поколениями раболепная покорность к тому, кто Имеет Право. Бить. Вешать. Насиловать. Обрекать на голодную смерть. Потому как за ними вооруженные гайдуки, солдаты, пушки.

Сейчас тот, кто Имеет Право, встретился Ивану Карпычу в замусоренном переулке. С гайдуками.

— Так почему же ты, насекомое, — начал выплёвывать слова Сам, — влез в дела людские?

Слова эти сопровождались пощечинами, от которых мотылялась голова у Ивана Карпыча. Несколько раз Сам ударил лично, потом заместо нево подошла явственная проститутка. Скалясь с бешеным весельем, она встала рядом.

— Почему, насекомое?

В етот раз ударила баба. Унижение для справново мужика страшенное, но Ивану Карпычу всё равно. Потому как не она, а Сам через её руки!

— Помилуй, барин, — заскулил он, — не знал… скажи тока, какие твои дела… век Бога… пощади!

— Тля, — сам приблизился, и у Ивана Карпыча нашлись скрытые резервы, штаны стали чуть тяжелее, — ответь мне. Ты племянника жены своей в город запродал, так почему же снова в его жизни появился?

И пощёчины от падшей бабы. Хлёсткие, отпущенные со всем удовольствием в блестящих глазах с расширенными зрачками.

— Я… — в голове у Ивана Карпыча каша, — кормил-поил… а потом деньги! Он. Прислал. Ба-арин, помилуй!

— Говори, — и снова – хлесть!

— Мальчишка, — зашептали губы, — пошто такое ему? У меня хозяйство, семья… нужнее! Выпороть, штоб место знал… покорность, она от Бога… и в семью… денежки… За што ему?! Мне нужнее!

Болезненный тычок, и вот Иван Карпыч сидит, раскорячившись ногами в собственных сцаках, да смотрит снизу вверх.

— Насекомое, — голос Самого задумчив, — таракан. А он – крестник мой отныне. В мире ночном.

Иван Карпыч завыл тихонечко от накатившево ужаса. Хлесь по морде! И стоит баба ета падшая, в глаза смотрит, скалится до самых дёсен, дышит тяжело, ноздри дрожат.

— Крестник, — повторил сам, наступив носком сапога на промежность крестьянина, и перенеся туда часть веса, — мой. Ты его продал за похлёбку, а потом посмел покуситься на чужое. На Егора.

— Ба… — боль дикая, но страх сильней, только корчится под сапогом. Убрал.

— Мне дорогу перешёл, насекомое, — смотрит брезгливо сверху, — и не только мне.

— Насекомое, — носком сапога по лицу слегка, — любой купец превыше всего ставит прибыль и удовольствие. А Егорка – плясун, да первый на Москве. Веселит купечество московское. А теперь нет. Скучают купцы. Понял, насекомое? Понял, кому ты дорогу перешёл.

— Мне, — снова пинок в лицо, — крестнику моему, да всему купечеству московскому. Ты теперь интересно жить будешь. Обещаю.

Один из громил задрал ему голову, и привычным движением вставил в зубы горлышко стеклянной бутылки. Давясь и отфыркиваясь, крестьянин пил, штоб не захлебнуться, и отчаянно боясь противостоять мучителям.

Миг, и опустел переулок. Иван Карпыч некоторое время сидел всё так же на грязной холодной земле, погрузившись в собственные мысли.

— Жив? — поинтересовался оборванец, зашедший в переулок с деловитым видом. — Ну и славно! Ну-ка подвинься!

Задрав полы одежды и спустив штаны, оборванец начал шумно испражняться, не обращая больше внимания на избитово мужика.

Кое-как собравшись, Иван Карпыч воздвиг себя на ноги и побрёл из переулка.

Стук в дверь и Надин голос:

— Можно?

— Д-да! — с трудом отрываюсь от книг, возвращаясь в реальность. — Войди!

Ручка медленно пошла вниз, и вошла Надя, придерживая подбородком стопку учебников.

— Папа, велел мне помочь тебе с уроками, — вежливо, но чуть отстранённо сказала она, поставив книги на стол. — Определить уровень твоих знаний.