Василий Панфилов - Детство

— Гля-кось! — толкает меня Чиж, прерывая размышления. — Тысяцкий [10] Крёстный отец жениха. какой разнаряженный да важный!

— Известное дело, не кажный день свадьбы справляют!

— Эх-ма… — Переключается Санька, завистливо глядя на огороду [11] Перекинутая через дорогу толстая жердь перед свадебным поездом. Согласно обычаю, объезжать или убирать препятствие нельзя, нужно откупаться – пряниками, деньками или водкой, в зависимости от ситуации. , устроенную свадебному поезду. Нам не по чину, пастушатам-то. Дружка [12] Дружка – главный распорядитель свадьбы со стороны жениха. Обычно на эту роль приглашали брата жениха или его близкого друга. откупится, ему всё равно, а вот деревенские ребята нас потом отлупят.

Всё равно проводили поезд до ворот дома невесты, просто чтоб запомниться. Авось и не забудут!

— В церкву бы чичас! — мечтательно сказал Чиж, зажмурившись. — Я раз на венчании был, там здорово! Красиво, страсть! И поют.

— Пастушки-вонюшки, — перегородив дорогу к пруду, дразнился Филька обидно, корча рожи, — одежка тряпьёвая, заплатке к заплатке запахом дурным пришита!

— А сам-то, сам-то! — возмутился Санька, опасливо косясь не столько на Фильку-шута, сколько на евойных дружков, с кулаками немаленькими.

— Что сам-то? — деланно удивился Филька, крутанувшись вокруг себя. — Бел, мил, пригож и хорош! Чай, мамка с папкой есть, а не выкидыш из-под хвоста коровьего!

— Сам ты… назём [13] Смесь помета домашних животных с соломой, служащая для удобрения почвы; навоз. ! — возмутился Чиж, сжав кулаки.

— Ах ты выкидыш! — возмутился Филимон, оглядываясь на одобрительно регочущих дружков и делая шаг вперёд. Обычно трусоватый и осторожный, сегодня он что-то разгоношился не по чину.

— Н-на!

Удар с плеча по лицу сбил Саньку. Трусоват Филька или нет, а кулаки у него немаленькие! Чай, каждый день досыта ест.

— А ну не замай! — стряхивая рукавицы в снег, преграждаю путь вражины к дружку. — Что куражишься-то, ирод?

— Да я тя…

Молодецкий замах… и тело моё перехватывает Тот-кто-внутри. Шаг назад и кулак со свистом пролетает мимо моего лица.

— Экий неуклюжий, — произносят мои губы насмешливо, — попасть даже не можешь.

— Да я… — Филька тут же делает неожиданный, как ему кажется, замах, отводя руку назад так далеко, что собственный кулак оказывается за ухом.

Тот-кто-внутри странно скручивает тело, делая шаг вперёд. Левый кулак впечатывается Фильке в подбородок. Вроде бы несильно, а хватило!

— Ваа… — ошеломлённо говорит тот, сидя на земле. Из свалившейся рукавицы выпала свинчатка.

— Джеб, — произносят мои губы.

— Ква! — заливается хохотом отомщённый Санька, носком откидывая свинчатку далеко в сугробы. — И правда Жаб!

Тот-кто-внутри отпускает меня, и я, тут же подхватив Чижа, удираю. Филькины дружки не бегут следом. То ли побаиваются… вот уж нет! Скорее самим смешно! Чем им меня бояться-то, здоровилам троим?! Коль остались бы мы на месте, то да, могли бы и получить колотушек. А рази сбежали, то и ничего. Вроде как уважение проявили, к здоровилам-то. Филька-то, он с ними, но наособицу! В пристяжку.

Он кто есть? Скоморох! Языкатый да трусоватый, рожи корчить горазд. Дядька Алехан – тот, что солдатчину прошёл, да с турками в Болгарии дрался, говорит, что есть такой зверь – облизьяна. Ну чисто человечек волосатый да уродливый! Пакостный, шумный, рожи корчить мастак, да дерьмом кидаться. Ну Филька ведь как есть!

А теперь ещё и «Ква»… ну точно Жабом дразнить начнут!

Отбежав подальше, делюсь с Санькой мыслями, и тот хохочет заливисто, показывая молочные зубы.

— А здорово ты, Егорка, у зубы-то ево саданул! — переключается Чиж. — Покажи-ка, как ты ево?

Пытаюсь показать, но получается скверно. Впрочем, другу хватает.

— Эвона как! Раз, и в зубы! Я в другой раз тоже!

На пруду играли в юлу [14] Прообраз русского хоккея. В разных регионах игру называли по-разному: «клюшкование», «клюшки на льду», «загон», «юла», «погоня», «шарение», «котёл» и др. , разделившись на две большие команды.

— Пастушата? — Лёшка Свист смерил нас взглядом и вроде как неохотно протянул:

— Лады…

Агась, верю! Нехотя, как же! Мы с дружком хоть и пастушата, ан не совсем пропащие, как тот же дед Агафон. Одно дело – сироты малолетние от бескормицы к стаду идут, и другое – взрослый когда. Никчемушник, значит.

— Давай!

— Мне!

Подшитые кожей старые валенки не по ноге, материно ещё наследство, скользят по льду. Но ничё… играю я хорошо, даром что заново «юле» учить пришлось. Свист раз обмолвился – лучше, чем до беспамятства!

Санька тоже годно играет – шустрый он, сам как та юла! Силёнок, это да – не хватает обоим. А шустрости хоть отбавляй!

В вечор на пруд подошли и здоровилы, уже без Фильки. Долго реготали с ребятами постарше, но в нашу сторону посматривали незлобливо.

— Ишь ты… — Лёшка остановился ненадолго около нас. — Жаб! Ха!

— Пасуй!

По домам расходились мокрые, но довольные. Настроение портило только пустое брюхо, выводившее рулады. Оставит ли тётка хоть что поесть или снова придётся ложиться нежрамши? Пару бы картофелин варёных, да репку печёную, так оно бы и ничего! Масла бы в плошку налил чутка, да с солью!

Неласковая-то она, тётка. И так несладко с ней было, а как пастушить перестал, так и вовсе. Дармоедом кличет не больше прежнего, а вот ем я всё чаще отдельно.

В вечор ладно ещё – я лучше на улице лишнее задержусь. Тошно возвращаться-то в дом, где тебя не ждут. Но до утра-то!? А получается у ней как-то – ловко так, что я постоянно отдельно ем. Как чужинец приблудный.

— Явился? — тётка встретила меня поджатыми губами. — Жри давай!

На столе варёная картошка и хлеб. Больше даже, чем по дороге мечталось. Но под взглядом тётки хучь и голодный, а всё едино – невкусно есть! Василиск, Горгона греческая! Мало не в камень под её взглядом обращаюсь!

— Дерзкий ты стал, — тётка замолчала, снова поджав губы. — Попервой на болесть и беспамятство списывали, ан нет. Поганый у тебя характер стал, дерзкий! И не исправляешься. Сейчас тебя терпят по малолетству, а постарше станешь, так мужики насмерть забьют. Что-нито сказанёшь по своему дурному обычаю, да глазами зыркнешь… во-во, как сейчас!

— Так что, — тётка махнула в сторону увесистого узла, стоявшего у белёной печи, — собрала я твою одёжку и обувку. В город поедешь, пащенок [15] Щенок, молокосос. ! В учение тебя к сапожнику отдаём!

— Ешь давай, — сухо приказала тётка, со стуком поставив передо мной выщербленную глиняную мису, с гречневой кашу до самого верху, — а то неизвестно ещё, пообедать-то выйдет, иль до самого вечору голодным по морозу ходить будешь. Не хватало ещё…