Марчин Вольский - Волк в овчарне

- На выпивку у тебя еще придет время.

Глядя на него, я замечал странное соединение детства (Сильвио могло быть лет десять-одиннадцать) и взрослости, которую чрезвычайно быстро обретают городские перекупщики или ученики у воров, которые познают различные вкусы жизни не столько преждевременно, сколько упрощенно.

- А с ними что? – В какой-то момент малец перестал есть и указал на долину. – Гнаться за нами не станут?

- Не думаю, - ответил я на это. – Им кажется, будто бы нас поразила зараза.

- Но не поразила?

- Ты же сам видишь.

Дальнейшая дорога, с Сильвио, идущим рядом со мной, пошла у нас намного веселее, за озером тропа повела прямо к облакам, среди круч, мимо ледникового озера, но к вечеру мы достигли перевала и наконец-то начали спускаться в долину.

На ночлег забрались в вонючий, зато уютный пастушеский шалаш, называемый "кабана". Ну а на рассвете совсем спустились в долину, где нас ожидала подвода – удобный экипаж, а в ней Гог и Магог. Слава Всевышнему! Теперь мы могли направиться к людным германским городам, где нас никто ни о чем не расспрашивал, с чем это и по какому делу мы сюда прибыли.

Но даже и тогда я не узнал, что является целью путешествия, и не могу сказать, будто бы был уверен, что и il dottore знал это, поскольку, казалось, он больше гонялся за миражами, чем предпринимал какие-то конкретные действия. Спустившись с гор, через неделю пути мы добрались до лежащего на берегу Рейна Базеля, откуда, особо не спеша, направились в сторону Парижа, по дороге оставляя в одном небольшом монастыре Сильвио (тому очень этого не хотелось) и, считая, будто все опасности оставили за собой. По крайней мере, так считал я, обманчиво считая, будто бы создания, такие как Гиацинтус, Кларетта и ее братец к нам уже не возвратятся, разве что в качестве персонажей кошмарного сна, не столько страшные, сколько гротескные, будто куклы из бродячего театра марионеток. В древнюю Лютецию мы прибыли, не останавливаясь нигде слишком надолго, как будто бы замки и города со славным Дижоном во главе, не представляли собой объекта, достойного нашего интереса.

Хотя, когда я уже очутился на берегах Сены и увидел парижскую Нотр-Дам, через какое-то время – Лувр и понурую Бастилию, мне подумалось, что, возможно, и правда не было смысла останавливаться по дороге.

ЧАСТЬ II

Labiryrynthos

Ту пару лет, что прошла для меня в Париже, я могу вспоминать как один быстрый, цветной сон. Люди говорят, будто бы время около двадцати лет для мужчины это прекраснейший период жизни, и наверняка они правы. Дни тогда бывают длинными, а ночи короткими, буквально незаметными. Тем более, если ты еще красив и богат. Ни в отношении одного, ни другого, я не мог иметь к Провидению претензий.

Правда, Париж того времени был городом, только-только поднимающимся на ноги после братоубийственных войн, в которых католик резал гугенота и наоборот, а взаимное сожжение на кострах сделалось главной формой общественного дискурса.

Благословенным было время мира и правления Генриха из Наварры, а в особенности – его министра Максимильена Сюлли де Бетюн, который позволял цвести предпринимательству, всяческим наукам, ну а еще – флирту, который в крупном городе можно было познать легче, чем где-либо еще!

Тогда я со вкусом пробовал все предлагаемые жизнью блюда, не мороча себе голову от того, что от этого пиршества могу подхватить какое-нибудь несварение или какую-то иную стыдную хворь. Я продолжал уроки рисунка у нескольких мастеров, хаживал на наиболее интересные лекции в Сорбонне, когда же возникала возможность, охотился на молоденьких служанок, жаждущих чувств и лапанья, поскольку к платной любви особой предрасположенности не имел.

Правда – как говаривал Учитель – "любая любовь платна, вот только оплата осуществляется в более или менее изысканной форме". Не знаю, было ли это результатом его размышлений или опыта, о котором я совершенно ничего не знал, поскольку при внешности il dottore трудно представить какую-нибудь девицу, которая бы в аффекте потеряла бы ради него голову, разве что по пьянке, в подвале, темной, безлунной ночью.

Впрочем, в те годы женщины совершенно его не интересовали, поскольку алхимические исследования и встречи с подобными ему чудаками полностью поглощали его внимание.

Иногда я ругаю себя, что так мало проводил с ним времени, что мог бы узнать от него значительно больше. Другое дело – к истинным тайнам он стал допускать меня довольно поздно, едва-едва приоткрывая двери в комнаты, наполненные сокровищами, словно в том Сезаме с Востока, о котором рассказывал мне, когда я был еще ребенком, капитан Массимо.

Но, как уже говорилось, я был молод, а мир, окружавший меня в своем ослепительном богатстве, настолько интересным, что сложно было устоять перед его прелестями.

С Агнес я познакомился в церкви, ибо а где еще может заключить знакомство человек ниоткуда, робкий итальянец без связей, которого в дворцы могут впускать только лишь как носильщика мебели или нарочного с письмом, да и тогда не позволяют ему пройти дальше кухни.

Я увидел, как она выходит из собора в компании своего супруга – урода с лицом старой, источенной развратом обезьяны, привезенной из Индии, на первый взгляд, синьором Васко да Гама, то есть, лет сто назад.

То есть, мужа я сразу и не заметил, поскольку весь мир для меня заполнился ее фиалковыми глазами, что сияли ниже края чепца, из под которого выглядывали непослушные пряди ее волос, густых и особенного, золотистого цвета.

Она послала мне взгляд – вовсе даже неслучайный. Взгляд любопытствующий, без капли презрения, с помощью которой, обычно, благородно рожденные указывают людям из простонародья надлежащее им место. Продолжалось это всего лишь миг, поскольку женщина быстро скрыла лицо веером. Но этого хватило. Подобные взгляды стоят золота всего мира, ибо они ударяют в голову, словно молодое розеттинское вино, а те, которых поразит это необыкновенное сияние, не забывают его уже никогда и вспоминают о нем даже на смертном ложе в ожидании ледяного лица Танатоса. Только лишь это объясняет, почему только лишь через какое-то время увидел я рядом с ней супруга, который по сравнению с ней выглядел карликом, зато вздымающимся над землей на облачке спеси и самоуверенности, которые дают рождение, состояние и молодая жена.

Все это продолжалось быстрее, чем одна молитва "Аве Мария". Экипаж, в который уселась пара, исчезла из виду, а толпа замкнулась за ним, словно воды Чермного Моря после прохождения Моисея, что сделало невозможной мою погоню. Неделю у меня заняло расследование, кто же это такие.

Для этой цели я сделал несколько портретиков этого обезьяна и, осторожненько расспрашивая, узнал, что это герцог Вандом, дальний кузен Его Величества, со времен религиозных войн у монарха в немилости, хотя такой же богатый и влиятельный, хотя бы по причине родственных связей с парижским архиепископом. Было ему тогда шестьдесят шесть лет, что само по себе уже являлось дьявольским числом, но развратная жизнь привела к тому, что выглядел он значительно старше. Две его жены умерли, не оставляя ему наследника, так что сейчас он привез себе новую половину то ли из Брабанта, то ли из Нидерландов, вроде как сироту, правовые опекуны которой не имели ни малейших возражений, отдавая ее в лапы развратного старца.