Марчин Вольский - Волк в овчарне

- Ну а Зигмунт? – спросил я на последующем привале.

Одного имени Вазы хватило, что лицо пана Михала потемнело, он закусил ус, глаза метали молнии. И хотя слова подбирал осторожно, я чувствовал, что он до живого ненавидит этого шведа с душой монаха, полного гордыни и, вместе с тем, презрения по отношению к наиболее верным ему людямю Посему был он готов, как и бесславной памяти Валуа, польским троном пожертвовать, лишь бы стокгольмский трон, с которого его собственный народ прогнал, получить обратно, обещание чему уже в начале правления канцлер Замойский [27]выдавил от эрцгерцога Максимилиана, которого дер­жали в плену; неофита-католика, пускай и потомка Ягеллонов, который предпочитал говорить по-не­мецки, который поляков не понимал и не желал понять, ну а наиболее лучших из них, как славней­шего Яна Замойского, который на трон его возвел, соперника же, упомянутого здесь Максимилиана, под Бычиной разбил, уважать не пожелал и отодвинул в сторону.

- Можешь ли ты поверить, милс'дарь, - сказал, поднимая голос, Пекарский, - будто бы шакал способен стать орлом и львом? Ведь это же только лишь pro forma согласился он на московскую ко­рону для сына. Для себя он ее желает, чтобы потом торгануть, с целью получения скипетра Швеции. Ибо, что для него польский Орел, литовская Погонь или русский Архангел по сравнению с тощим сно­пиком [28]рода Ваза. Уже сейчас втихую обещает он иезуитам, что, когда сядет в Москве, тамошнюю церковь огнем и мечом к унии принудит. Воистину, дорогой мой Деросси, верно говорят поэты: век золотой давно уж прошел, серебряный проходит, и не успеем оглянуться, как железные рабские ошейники стиснутся на наших шеях.

* * *

Уже смеркалось, когда на третий день поездки, переправившись через разлившуюся поло­водьем Рабу, остановились мы в поместье. Но не дал мне пан Пекарский, у которого, как и каждую ночь, возбуждение нарастало, отправиться отдыхать, а вновь в черную комнату привел, и там так на­чал говорить:

- Не желаю я никакого насилия в отношении вас, милс'дарь, творить. Но обязан я признать, что ни встреча наша случайной не была, ни мой выбор вас – не были результатом слепого случая.

- Что вы под этим понимаете?

- Разыскивая в зеркале человека, способного изменить судьбу страны, я нашел вас.

- Меня, года?

- Тогда вы были еще в Вене. Однако, а кто мастеру Долабелле предложил мысль, чтобы он сделал никому не известному юноше предложение приехать в Польшу и пообещал работу при дворе?

- Вы?

- А кто бы иной по всей золотой Польше гонял, предупреждая шаги ваши и платя талерами, чтобы сударь нигде, даже у иудея, работы не получил?

- Не может быть! – воскликнул я.

- Кто, в конце концов, уговорил бродячего цирюльника из-под Кракова, чтобы тот указал вам дорогу на Варшаву по правому берегу Вислы, а не по левому, чтобы вы на опушке Неполомицкой Пущи очутились, где уже ожидал сударя Мыкола со своими людьми.

- О Боже, так все это дело рук ваших?

- Моих и моих друзей. И хотя меня принимают за бедного безумца, у меня их много, - гордо прибавил пан Пекарский.

- Но какова же цель всех ваших действий? – спросил я. – Ведь даже сейчас я могу сказать, что отказываюсь участвовать в ваших замыслах. Что, насилием меня принудите?

Тот лишь рассмеялся.

- И не думаю я принуждать, ибо знаю, что по доброй воле поддержите меня и дело мое.

Меня ужасно изумила уверенность этого человека. Хотя, встретив ранее многочисленных су­масшедших, известно мне, что, сильно привязанные к своей idée fixe , они слепы и глухи ко всяческим неудачам противоположностям.

- Забываешь ты, пан Деросси, что мне ведомо твое будущее.

- Тогда и ты, пан, должен знать, что я отвечу.

- Будущее, дорогой мой сударь, оно словно сад с расходящимися тропками. Пойдешь по од­ной, и она приведет тебя к славе, пойдешь по другой – и попадешь в страшную немилость; выберешь третью – и вступишь на прямую дорогу, ведущую к смерти и вековечному позору.

- И какие же, по вашему мнению, имеются передо мной возможности?

- Одна из них такова, что уйдешь свободно и станешь жалеть, следя издали, как осуществля­ются мои предсказания, только будет поздно им противодействовать. Много дорог пройдешь, мно­гими умениями овладеешь, так что начнут называть тебя "гением", пока все не потеряешь, включая жизнь, и пропадешь понапрасну, подверженный жестокой казни, а вместе с тобой уйдут понапрасну все твои творения и даже всяческая память о тебе.

- То есть, пан знает, как я умру? – спросил я, испытывая реальное беспокойство.

Свои сухие губы, в уголках которых начала собираться пена, приблизил он к моим ушам и произнес всего два слова:

- Колодец Проклятых!

Тут почувствовал я мороз по коже, и даже кишки мне скрутило, ибо с самых малых лет \та штольня, расположенная чуть выше розеттинского обрыва и скрывающая бездны, в которую сбрасы­вали виновных в самых страшных преступлениях, пробуждала во мне непонятный страх.

- Тогда говори же, пан, о второй тропе! – предложил я.

Пан Пекарский усмехнулся, после чего шельмовски подмигнул.

- Я пропущу версию, в которой ты задумал меня предать, поскольку, в ней ожидает тебя ско­рая смерть от рук Мыколы. Поговорим об альтернативе, для всех наилучшей, когда, действуя совме­стно, мы сотворим много доброго, обеспечивая спокойствие всему миру, Речи Посполитой - тысячу лет могущества, а тебе – славу, что была лишь у немногих: Аристотеля, Макиавелли и Леонардо в одном лице…

- И как же такое должно случиться?

- Думаешь, что только лишь от тебя узнал я о близких отношениях с князем Скиргеллой? Его Дневник о паломничестве в Святую Землю и Египет ходит в многочисленных копиях, в нем идет речь о тебе и твоих приятелях… Да, кстати, что же случилось с тем храбрым Алонсо Ибаньесом?

- Его продали в неволю османам, на галеры.

- О Боже!

- Но вот уже три года, как я выкупил его из неволи, и с тех пор он ездит по свету, открывает новые земли, но более всего – он разыскивает мифическую Terra Australis .

- И слава Богу. Знакомство с паном Скиргеллой и рекомендации, у тебя имеющиеся, позволят тебе занять более высокую позицию, чем только лишь помощника мастера Долабеллы. И это еще не все. Имеется при королевском дворе весьма влиятельное лицо, управительница Урсула Мейерин, привезенная королевой-покойницей еще из Австрии, за восемь лет зигмунтова вдовства из всех дво­рян ему самая близкая особа…

- Понятно, - буркнул я с усмешкой.

- Ничего ты, милс'дарь, не понимаешь. О короле можно сказать много чего плохого. Те, кото­рые его хорошо знают, твердят, что он трижды " t " и трижды "р": tardes, taciturnus, tenax и вместе с тем: pius, parcus, pertinax …

"Медлительный, малоразговорчивый, упрямый, набожный, экономный, жестокий" – быстро пе­ревел я про себя.