Марчин Вольский - Волк в овчарне

Я лишь спросил у пана Михала, не предвидит ли тот каких-либо сложностей, надеясь на то, что он выдаст мне метод своих действий. На этот тот ответил, что нет, после чего прибавил предло­жение, которое весьма заставило меня задуматься, так что грызло меня целую ночь.

- Я воспользовался идеей из вашего рассказа, Иль Кане.

И я понятия не имел, что же это могло значить.

Мне следовало все понять, когда увидел группу итальянских оркестрантов, входящих на хоры, размещенные рядом с пресвитерией, и которые должны были украсить всю церемонию, в особенно­сти же, идущего среди них флейтиста – молоденького, очень красивого, который, как говорили впо­следствии, был всего лишь игрушкой в руках дирижера, и в этот день только заменял заболевшего коллегу. Его лицо показалось мне знакомым, хотя я ни за что на свете не мог вспомнить, когда и где мог я его перед тем видеть.

В проведении мессы участвовали три епископа, проповедь должен был прочитать сам Петр Скарга, который, как говорили, соединял риторический талант Цицерона с вдохновенностью Кассан­дры. Но до проповеди не дошло. Обычный ход богослужения продолжался до того мгновение, когда торжественно прозвучал Магнификат , и вот тут-то юноша, с которого я не спускал глаз, поднес флейту ко рту, но вместо того, чтобы дуть в нее поперечно, взял ее словно пастушескую свирель и направил вниз.

Как потом оказалось, в футляре у него имелись две флейты. Вторая была нужна исключи­тельно для одного сольного выступления.

Сидя неподалеку от королевича, я увидел лишь то, что король Зигмунт вздрогнул, как будто бы его укусила оса. Те, кто сидел ближе, утверждали, что вначале он вроде как подскочил, после чего из уст раздалось краткое хрипение, а потом ноги выдвинулись вперед, а голова опала.

/то заметила королева, но ее крик поначалу утонул в могучем пении, заполняющем весь со­бор, и только лишь через какое-то время начался страшный кавардак, кто-то начал звать медика, ко­ролева потеряла сознание, хор замолчал, оркестр – тоже, а толпа начала вытекать из здания, уст­роив страшную давку.

Только через какое-то время заметили стрелку, торчащую из шеи Зигмунта Вазы над самым кружевным воротником.

И тут я все понял. И не только то, что Пекарский применил концепцию индейской духовой трубки Алонсо Ибаньеса, о которой я ему рассказывал, но еще и то, что на роль Брута назначил Сильвио – того самого сладенького мальчонку, которого мы вместе с il dottore вырвали из лап синь­ора Гиацинтуса, и который теперь вырос в юношу красивого, но жестокого и способного на любое преступление. В Австрии его разыскивали за убийство, в Силезии поймали на отравительстве. Как нашел его Пекарский и чем склонил к цареубийству – не знаю. Пан Михал никогда говорить об этом не желал, а сам Сильвио, ну что же… Хотя ему было обещан побег, безопасное убежище и щедрая награда, ушел он всего лишь на пару шагов. Его обнаружили на крутой, секретной лестнице, ведущей с хоров в самые подвалы собора. Лицо юноши было совершенно синим, набрякшим, а губы совер­шенно почернели, поскольку мундштук флейты был покрыт адским ядом, вызывающим практически немедленную смерть.

Следствие так и не выявило сообщников, хотя капельмейстеру – вот так, ради примера - от­рубили голову. Говорили, что преступный флейтист пристал к оркестру месяц назад, используя греш­ное влечение, которым дирижер воспылал к его юному телу. Кто его из Силезии, где Сильвио сидел за решеткой, в Польшу привез, кто снабдил его оружием и обучил владению духовой трубкой, так ни­когда и не было выяснено. Говорили, будто бы имелись у него контакты с неким православным по­пом, который неделю тому назад развлекался в Вильно, после чего испарился словно камфара, равно как и некий армянский купец, что останавливался неподалеку от монастыря василианцев.

Вне всяких сомнений, следы указывали на Москву, где искусство отравителей цвело и пахло, наилучшим доказательством чего была смерть на пиру князя Скопина-Шуйского, одного из самых способных русских военачальников, которого царь Василий посчитал своим соперником.

И во всем этом кавардаке голову не потерял только пан Лисовский, появившийся в соборе словно из-под земли, ошеломленного королевича словно стеной окружил своими людьми и безопасно отправил в недалекий замок. Тут же там появились пан Скиргелла, ксёндз Скарга и Лев Сапега, большой сторонник того, чтобы забрать царскую корону; гетман Ходкевич и я.

Этому импровизированному совету пыталась помешать пани Мейерин, до сих пор считающая Владислава ребенком. Но тот лишь встал во весь рост и, подняв руку, бросил кратко:

- Прочь!

И вот тут неожиданно мы увидели самого настоящего повелителя, реального наследника Бо­леславов и Казимиров, который не позволит крутить собой первому встречному! Разве что умело…

Обстоятельства нам способствовали. Примас, автоматически получивший функцию интер­рекса, находился в Варшаве, королева в соборе потеряла сознание, несколько дней она находилась на грани жизни и смерти, и вернуться к здоровью, без похвальбы, помогли ей лекарства, которые я ей подавал. Так что вся власть сконцентрировалась вокруг того, кого все, несмотря на все процедуры выборов короля, объявили Владиславом Четвертым.

* * *

Историки утверждают, что в любом заговоре, покушении или освободительном движении наи­более главными являются первые 24 часа, правильное использование или пустое расточительство которых решают об успехе всего предприятия.

Той ночью юный король с нашей помощью принял несколько решений по мере Александра Великого. Совершенно не думая о погребальных церемониях или необходимости как можно скорее попасть в Варшаву, где, в соответствии с конституционным порядком, необходимо было организовать созыв собрания выборщиков, он заявил, что отправляется в Москву принять обещанную корону и со­единиться с паном Жолкевским.

- О Боже, господин мой! – воскликнул гетман Ходкевич. – Это что же, ради ненадежной Шапки Мономаха ты готов рискнуть утратой короны Пястов и Ягеллонов?

- А ты, мил'сдарь, считаешь, будто бы выберут кого-то иного, а не меня? – заявил мой ученик.

И победитель в битве под Кирхгольмом замолк.

Вторым принятым той ночью решением была полнейшая переориентация политики Польши в отношении Швеции. В отличие от отца, который, неизвестно почему Уппсалу и Стокгольм предпочи­тал Варшаве и Кракову, хотя сам познал там только неволю в крепости и постоянный страх перед безумными выходками Эрика XIV, Владислав той северной страны вообще не знал, и она была нужна ему словно прошлогодний снег, который в Лаппонии, на севере, еще лежал.

- Если моим любимым шведам дороже их еретическая вера, от которой их только преиспод­няя ожидает, чем союз с богатой Речью Посполитой, то я не стану их силой переубеждать. Быть мо­жет, сами когда-нибудь поумнеют! – заявил наш пятнадцатилетний монарх, не спутав ни единого слова в разработанном мною для него bon mot .