Наталья Резанова - Корабли с Востока [litres]

Человек тщательнее опирает локоть на подставку и пытается понять, что он только что видел и слышал. Не удается – и он откладывает это на потом. Какое-то «потом» у него явно еще есть. Может быть, оно измеряется днями, но днями, а не часами. От него чего-то хотят, он зачем-то нужен… Это странно, но иначе объяснить не получается. Возможно, ему лгут. Скорее всего, ему лгут, но это тоже хороший признак: мертвецу в таких делах лгать незачем, он очень скоро сам узнает правду. До сих пор человек полагал, что единственный интерес, который у врага может быть к нему, выражается в скорой и неприятной смерти.

– Вы… стали слишком сильны, – говорит он.

– О, а вы просыпаетесь, – почти весело отвечают ему. – Вот уж про кого не подумал бы, что для этого потребуется… Велик мир. Я при вашем регенте не сидел в таком опасном положении, в каком буду через год-полтора после того, как мы победим, – и дальше будет только хуже. Так что я хочу себе пространство для маневра. Я хочу, чтобы Токугава-нынешний быстро стал силен и быстро вырос – и не в моей тени. Так что я намерен подарить ему набор инструментов, годностью лет на десять. Или на пятнадцать?

Логику человек понять не может. Базовые понятия привычны, а вот выводы из них делаются нечеловеческие. Конечно, когда слабый властитель настолько обязан младшему союзнику, который еще и слишком сразу показал свою силу и глубину амбиций прочим союзникам и подданным, это не может кончиться добром. Но естественный вывод – стать этому властителю единственной опорой, а потом, возможно, даже заменить его, а не… Это помимо того, что предлагаемая ситуация абсурдна сама по себе. Проверим.

– А вы принимаете в расчет то, что я ненавижу вас? – Всегда опасался. Всегда хотел видеть мертвым. Теперь – ненавидит.

– Вы – меня? – Ящер хохочет, запрокидывая голову, опрокидывает свой подлокотник, стучит ладонью по дереву, отсмеявшись, долго ищет в складках одежды чистый листок бумаги, вытирает глаз… – Вы – меня? На вас общение с Мори дурно сказывается. Ваша служба регенту стоила мне не меньше дюжины верных людей, двух хороших друзей и союзника, с которым мне нравилось работать. Моей двоюродной сестре было пятнадцать, когда с вашей подачи ее зарезали. Кома-химэ, дочка дядюшки Могами, помните такую? Я с удовольствием написал бы вами стихи, Исида-доно, я даже сохранил бы их на память. Какое это имеет отношение к делу?

– Через год-два вы можете оказаться в еще более опасном положении.

– Попробуйте. – Глядит на него. Одним неживым глазом, а кажется, что двумя. – Со мной, против меня – неважно.

Человек пытается наклониться. Паж-кореец, очень красивый паренек – был бы красивый, если бы не шрам – подскальзывает вперед, наливает чаю, протягивает. Человек отпивает и понимает, что проснулся, видимо, неокончательно. Враг не оскорбился, не отреагировал на угрозу, не стал объяснять… Но чтобы сейчас предъявить то самое письмо, его нужно было не просто украсть. Или выпросить. «О нем нужно было знать. О нем нужно было узнать еще до начала войны. Впрочем, враг всегда знал, что мы делаем. Всегда мог рассчитать свои шаги на время, с точностью до половины дня. Мы думали – я думал! – что ему продают сведения люди на мелких должностях. Оказывается, не только. И не только продают. Сколько у него людей вокруг Хидэтады и прочих его союзников, где они и чем они завязаны, мне заведомо не узнать». Человек смеется про себя. Потом вслух. Вряд ли при самой большой удаче ему суждено дожить до времени, когда это будет главной из его забот – с учетом того, как ненавидят в том лагере его самого, и того, насколько он сам их презирает, даже сейчас.

– Вас, как вас там, конечно, убьют сразу, – говорит тем временем сумасшедший. – Особенно сейчас. Но, понимаете ли, Мори выдал нам самозванца. Самозванца мы и казнили, за самозванство. А что случилось с подлинником, теперь можно решать. Может быть, он просто умер в горах, от холода и потери крови, а потом какой-то мародер на свою беду нашел тело…

– Что будет, если я откажусь?

Тот, на возвышении, пожимает плечами. И не морщится при этом.

– Тело окажется настоящим. Вы думайте, и решайте. Еще подумайте о том, что наш мир, как точно выяснилось, имеет форму шара… и большая его часть покрыта водой.

Одноглазый медленно встает, делает шаг к боковому выходу, потом поворачивается, смотрит куда-то над головой, улыбается одной стороной лица. «Безумен, – думает человек. – Мы всегда пользовались этим словом как ругательством и случайно сказали правду. Ну что ж…»

– И еще подумайте, – слышит человек, – какая будет славная шутка. Разве нет?

Из семейного архива клана Датэ

1590 год

Никто и никогда не сказал бы, что эти двое отражаются друг в друге.

Тот, что сейчас припал к деревянному полу, весь, до конца, уйдя в просьбу, если бы встал, стоял бы как сторожевая башня. На поле боя так и стоит. Если бы танцевал, плыл бы как облако и прически не растрепал. Если бы говорил – вежественно, и учтиво, и убедительно. Говорит. Сдавленно, горестно.

– Господин, помилуйте матушку.

Его господин – на год старше, вот и господин – сидит, привалившись к стене, полувисит на ней. Если бы стояли оба, был бы просителю под подбородок. Битое оспой лицо. Серые пятна под глазами. Правый глаз закрыт. Волосы острижены коротко, хуже, чем у крестьян, торчат в стороны, как у больного, – было бы как у больного, но какой больной оставит от макушки одну длинную, широкую прядь, перевьет ее шелковой лентой, вплетет дешевенькие блестящие камни? Разве что тот, что скорбен – умом.

– Да что с ней будет-то, с матушкой? – отзывается. – Я ее не трону, а от всех прочих она и сама отобьется, если что. Тут повода для горя и просьб не вижу.

– Господин…

И правда, с чего он взял, что старший брат поднимет руку на мать? Матушка переступила все границы, попытавшись своей рукой отравить собственное дитя, – но старший брат границ вовсе не признавал, никаких, никогда. Желай он матушке смерти, не понадобились бы ему ни повод, ни причина. А уж коль он ей смерти не желает, то и покушение, почти удачное, ничего не изменит. Все это кажется понятным и последовательным, когда брат здесь, когда его видишь.

Проситель кланяется еще раз – извиняется, благодарит.

– Садись, поговорим. Что ты знал?

Возможность сесть – время на раздумье. Старший плохо выглядит. Это хорошо. Это прекрасно. «Яд малиновки», щедрой рукой положенный. Семеро из десяти умерли бы. Двое лежали бы пластом, а он плохо выглядит.

– Желал бы сказать, что ничего, господин. – Лгать старшему брату почти всегда неразумно. Лгать ему сейчас – неразумно втройне. – Я знал, что они затевают что-то, матушка, ее сторонники и дядя. Они были обеспокоены тем, что делаете вы. Они были уверены, что вы, на самом деле, намерены противостоять Великому Регенту и погубите дом. Они были рады, что в доме возник раскол, и надеялись что-то из этого извлечь.