Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

– Маша, эй, о чем задумалась? – хохотушка Гызыргал свистом подозвала коня, в седло, словно парень, скакнула. – Давай, садись сзади, держись – сейчас в степь поскачем, цветов нарвем, эх-хо!

Гызыргал по-русски знала немножко, боярин Игдорж научил, говорила, правда, смешно, но вполне понятно, а иногда и совсем на свою речь сбивалась. Вот, как сейчас – да Маша знала, подруженька новая в степи зовет, уж больно любили монгольские девки степи. Поскачут на конях – ух, не догонишь! А потом – в траву, и давай хохотать-валяться, да еще цветов нарвут, сплетут венки, песни затянут.

Нравилось Маше в кочевье, чего уж. Ни один грубого слова не сказал, а старая Ифкын, в юрте которой гостья спала, и вовсе кликала внучкой. Да все звала – мол, оставайся в кочевье нашем, лучшей доли все равно не найдешь. Маша уже и задумалась – на Руси-то своих у нее никого не осталось, случись – вернется – и куда? В челядинки, в холопки? А здесь… Хозяйство несложное, привольно кругом, подруги, тем более – бабушка Ифкын в дочки зовет! Удочерит – да – вот и не одна теперь Марья на свете белом.

А Гызыргал, подружка, еще и подзуживает, вот сейчас даже. Обернулась:

– Эй, хэй, Маша, куда тебе ехать? Со своим нойном? Он хороший человек, да, но ведь женат, а младшей женой – чести немного. Оставайся, мы тебя за Бару замуж выдадим, это он сейчас маленький, но ведь скоро вырастет – год-два, и хоть куда жених будет! Тем более Бару – сирота, а бабушка Ифкын – тремя табунами владеет. Да еще овцы у нее, и козы… работы много, да, но ведь и богатство! А коли ты богаче мужа – тут еще посмотреть, кто в семье старший будет! Нравится тебе Бару?

Девушка даже смутилась от столь прямого вопроса:

– Ну, отрок он неплохой, не злой, веселый. И косички у него смешные. Только ведь он мал еще.

– Так ведь вырастет, о чем говорю-то? А мы после охоту на вашу помолвку объявим, музыкантов – хурчи, хогжинчи – позовем… Ох, и повеселимся! А, девчонки?

Тряхнув косами, Гызыргал обернулась, подмигнула подружкам своим, тем, что ехали сейчас сзади, прокричала что-то по-своему, засмеялась… Маша тоже не сдержалась, заулыбалась – ох, и любили же эти девки смеяться, даже уж кажется по совершеннейшему какому-нибудь пустяку. Вот, к примеру, вчера, когда наперегонки с Бару в речке плавали.

– А я у Бару спрашивала, – не унималась Гызыргыл. – Он сказал, что ты ему очень и очень нравишься. Так нравишься, что он тебя даже побаивается. Глянь, какой хороший муж будет!

Маша зарделась, глаза опустила, а девки монгольские – опять давай хохотать! И гостья недолго стеснялась – тоже смеялась, а вот и песню вместе со всеми запела. Простая песня-то, без слов:

– Ой, гой, гой-гой-гой… – и так всю дорогу.

Нравилось Маше здесь, так хорошо к ней никто еще не относился… не считая матушки покойной да сестер, да братцев. А ведь все сгинули, до татар, до монголов еще – в лихоманке сгорели. Сначала один, самый меньшой, Феденька, загорелся, запылал жаром, а следом за ними – и все прочие. Мор – уж тут ничего не сделаешь, только молиться надо.

Умерли все. А потом пришел сосед, своеземец, сказал, мол – должны все ему были, и саму Машу за долги забрал, в первую же ночь и снасильничал, а уж потом пошло-поехало… и в рабство, проигравшись в кости, продал – так и оказалась Маша в стороне неведомой, в городе Шехр-аль-Джедид. А уж там ее краснобородый торговец Халед купил, а куда бы потом дальше продали – про то беглянка не ведала. И вот ведь, с боярином встретилась… думала – погонщик Аким, а оно вот как вышло-то – боярин! И имя-то у него другое оказалось – Павел, и жена… жена. А ведь права Гызыргал, может, и впрямь, лучше здесь, у бабушки Ифкын остаться?

В то время, как в кочевье благородного Игдоржа Даурэна готовились к встрече ханских посланцев, в полсотне верст к северу, в урочище меж двумя утесами, поросших угрюмыми черными елями, жарко горели костры, и какой-то широкоплечий человек, сильный и кривоногий, выл и катался промеж кострищ. Обнаженный торс его, смуглый и мускулистый, был густо измазан кровью – жертвенной кровью девяти девственниц, девяти юных рабынь, недавно приобретенных на рынке нового города Сарая.

– О, великий Тенгри-и-и-и! – катаясь, завывал кривоногий, широкое лицо его закрывала черная маска, а грудь и плечи пестрели татуировками в виде мертвых голов и человечьих костей. – О-о-о, мать земля! О, великое синее небо! Я, я, шаман Бурухчи Гаир, взываю нынче к вам, как преданный сын взывает к отцу и матери! О, Тенгри-и-и-и!!! О, небо! О, мать-земля! Примите же… примите же от меня последнюю на сегодня жертву… Харан!

Вскочив на ноги, шаман подозвал слугу – бритого наголо атлета с маленькой головой младенца на мощных плечах.

– Харан! Веди ее, веди, боги ждут!

Толстые мясистые губы слуги искривила вдруг улыбка, такая, от которой застыла бы в жилах кровь! И непонятно, чего было в ней больше – глумления или довольства, похоти или страха пред волей бессмертных и всемогущих богов?

Ухватив за волосы еще живую, с рваными, истекающими кровью, венами, рабыню, Харан подтащил ее к шаману и тот, выхватив из-за пояса кривой острый нож, бухнулся на колени:

– О, боги! О, великий Тенгри! Дайте мне силы, дайте мне все, а ты, мать-земля, прими эту жертву…

Сверкнул в лучах солнца жертвенный нож, и отделенная от тела голова рабыни, подскакивая, покатилась вниз по склону.

Бурухчи Гаир недовольно поджал губы:

– Харан!!!

Поняв свою оплошность, слуга поспешно исправил ее – поймав мертвую голову, благоговейно подал шаману…

– О, мать-земля! О, великое синее небо! Вот.

Поцеловав голову девы в уста, колдун бросил ее в костер столь же ловко, сколь бросают арбузы грузчики в новом Сарайском порту. Дернувшись на ветру, зашипело пламя, полетели искры… запахло паленым мясом – слуга Харам с наслаждением втянул запах ноздрями и облизнулся.

– О, великий Тенгри! – в последний раз возопил шаман и, пробежав между всех костров – а было их девять, ровно по числу жертв – рухнул без чувств у последнего.

И вдруг встрепенулся:

– Я чую… Я чувствую! Знаю – он где-то здесь. Тот человек, не живой, и не мертвый, мог враг… он стоит на моем пути, он пришел ниоткуда… О, боги, пусть он уйдет в никуда! В тот мир, который я видел глазами чужих, в то мерзкое марево, что расстилалось передо мной по вашей воле… Пусть он уйдет, пропадет, исчезнет… я верю, вы поможете мне! А я… – шаман неожиданно ухмыльнулся и сбросил маску, явив богам неожиданно изможденное лицо, больше напоминающее просто обтянутый желто-коричневой кожею череп:

– Я, шаман Бурухчи Гаир, заклинаю вас в том, что буду вам верен! И, если вы поможете мне… – тут голос колдуна стал вдруг заискивающим и медоточивым, как у пытающегося сбыть залежалый товар торговца. – То и я помогу вам. Тысячи жертвенных костров будут гореть для вас неугасимо, денно и нощно! О, я не Бату! Я не буду щадить чужих богов, богов магометан, евреев и урусутов – только вы! Только ты, великий Тенгри, услышь же меня… и помоги во всех моих делах.