Василий Панфилов - Отрочество

Ветер, солнце впополаме с водными бликами, солёные брызги, да бессонная ночь – вот и результат! И морда лица обгоревшая, хотя казалось бы, успел загореть. А оказалось, што только казалось.

Такое себе удовольствие, сильно ниже среднего. Ох и солон хлеб у рыбаков!

Пока я промаргивался и тянулся, дядя Хаим успел выпрыгнуть на берег и сговориться с продавцами.

– Шевелись… племянничек! – Подпихнул он меня, передавая корзину с рыбой, – Шустрей!

Ну я и зашустрил, тягая корзины с рыбой до прилавка. Нервенно, страсть! Всё время ожидаю подвоха – от дядюшки этого чортова, от турок… враги ведь исконные!

А потом дядя Фима подошёл, и у меня такое облегчение, што словами и не передать! Сразу дядя Хаим нормальным мужиком показался, сын его обычным молчуном, а турки… А што турки? Такие же люди, только в фесках.

Дядя Фима заторговался за рыбу, а потом и за меня, как носильщика. И таки заэксплуатировал! По дороге я головой обвертелся. Интересно, страсть! Другая страна, и даже немножечко – другой мир.

Но пока шли, корзина становилась всё тяжелее, и к району Хаскёя подошёл уже не я, а натуральный орангутанг с лапищами ниже колен.

– Читывал, – пользуясь отсутствием прохожих вблизи, делюсь впечатлениями с дядей Фимой, – шо труд сделал из обезьяны человека. Но сдаётся мине, шо ещё немножечко такого труда, и немножечко деградирую взад, в обезьяну!

– Немножечко-таки подожди деградировать, – попросил Бляйшман серьёзно, – мине тибе помогать нельзя, потому как удивление и репутация. Такое сперва запомнят, а потом и попомнят. Оно нам надо?

– Однако, – вылезло из меня чуть вскоре, – Маалем [2] Самый «аристократический» еврейский квартал района Хаскёй. ? Мине пора протирать глаза, или уже можно радоваться за вас?

– Когда будет можно, я таки скажу, – рассеянно отозвался тот, – и это будет уже почти скоро! – А вот теперь можно! – разрешил он несколько сотен метров спустя, открывая двери дома, – Эстер! Золотце! Встречай племянника! Только не спеши обнимать его с разбегу, да и без тоже, он таки после моря и рыбы!

Парой часов позже, вымытый до скрипа, переодетый в чистое, едва успев перепрятать пистолет, и буквально нафаршированный едой, я выложил тёте Эстер все новости за Одессу. Они вроде как и без меня да, но видно – скучает женщина за город.

Ну и так – одно дело услышать, кто там и што у бывших соседей, и другое – обсудить с человеком, который рядышком живёт и понимает такие себе нюансы.

– Ты спать до завтра, или как? – осведомился дядя Фима, глядючи на зевающего меня.

– К… – я глянул на часы, – … трём часам пополудни разбудить. Самое то, штобы выспаться, но не переспать.

Пожилая усатая служанка проводила меня в небольшую спаленку, по-восточному пышную и поразительно безвкусно обставленную. А! Перина мягкая, клопов нет, а остальное – вкусовщина! Спа-ать…

Пять минут четвёртого меня безжалостно растолкали через служанку, подали кофе и умыться, да напомнили дорогу в нужник.

– В здравом уме и ясной памяти, – чуть зевая, кивнул я дяде Фиме, поджидающему меня в кабинете.

– Отчёт, – он положил на стол небольшую папку, и освободил место, отсев сбоку, – мы всё-таки компаньоны, и ты должен понимать, откуда и как мы добываем средства по твоей идее. Без подробностей, разумеется!

Бумаги написаны именно што для дилетанта. Никаких имён и всего такого, а просто – организации, к которым они применили метод, насколько он там вообще применим, и – деньги вообще, ну и моя доля в частности.

Полистал с умным видом, не ленясь задавать вопросы. Общее понимание ситуации появилось, а по части правдоподобности всё равно не проверить.

Врёт? Я глянул на дядю Фиму, в его лучащиеся честностью глаза, широко распахнутые, почти не мигающие. На лицо праведного человека. На руки, лежащие на коленях ладонями вверх и всю такую открытую-преоткрытую позу.

Безусловно! Но непохоже, што больше чем в два раза.

– Дядя Фима! Я не жадный! Но заглядывая вдаль, так скажу: зачем мне… это? – трясу пачкой бумаг, – Настоящие давай!

Бляйшман пожевал губами, потом хмыкнул – неожиданно весело и дружелюбно.

– Ты таки точно из наших! – убеждённо сказал он, на што я только пожал плечами.

– Вот… – пару часов спустя я отодвинул бумаги и прекратил расспросы, – теперь похоже на правду. Деньги…

Вопрос подвис в воздухе.

– … будут на твоём счету уже завтра, – лучась гордостью, ответил он.

– Ты таки не обижаешься? – поинтересовался он, приобняв меня за плечи и ведя к столовой.

– За што? Ничего личного, только бизнес! Но! – я остановился, ткнув пальцем в упругое пузо, – Мине не нравится тратить нервы и время на такие глупости!

– Есть, – шевелю пальцами, – схемы… Интересные! Но, дядя Фима! Утром – деньги, а вечером – схемы [3] Утром деньги, вечером стулья – популярная фраза из романа «Двенадцать стульев», которую произнес монтёр Мечников во время «торга» с Остапом Бендером. !

Бляйшман часто заморгал, и неожиданно вытащил носовой платок, трубно высморкавшись.

– Эстер! Золотце! – сияя с видом отца, узревшего аттестат зрелости отпрыска, с приложенной к нему золотой медалью, – Наш Шломо стал таки совсем взрослым! Он таки понял за деньги, и не постеснялся спорить!

— Шалом алейхем [4] Мир тебе! Можно также перевести как «Мир дому твоему». , — поприветствовал я Бляйшманов, заходя в большую столовую, по-восточному пышную и несколько аляпистую, с богато накрытым столом, – О! Я таки понимаю, шо вижу перед собой своего кузена Ёсю? Ни разу не виденного, но заочно горячо любимого?!

— А ты не верил, — непонятно сказал дядя Фима сынуле, – алейхем шалом [5] И тебе (желаю) мира. !

– Алейхем шалом, – почти синхронно выдохнули Эстер и Иосиф, тяжеловесно пристраивая грузные телеса на свои места.

Ёся Бляйшман оказался несколько рыхловатым и ни разу не атлетичным, но довольно таки рослым молодым парнем, обрастающим неровной, несколько облезлой юношеской бородкой. Близоруко щурившийся и сутулившийся, он глядел на меня сквозь пенсне вполне себе доброжелательно, и если мине таки не показалось, то с лёгким таким оттенком весёлого удивления.

– Мине говорили за твой университет, — сказав большое да всем блюдам, начал я светскую беседу, как и полагается человеку вежественному, а тем более угощаемому, — Есть таки чем поделиться по этому интересному поводу? Поменялось отношение профессуры и однокурсников за героического, но нелюбимого властями папеле?

— Профессура как была, так и да, – отозвался Ёся в тон, – а среди некоторых однокурсников я внезапно стал чуточку популярен за героический образ папеле. Ну а среди других как бы и тоже да, но в совсем ином роде. И такая себе политическая буря в стакане вокруг мине началась, шо я подумал – надо оно мине или нет? И решил, шо таки нет!