Андрей Посняков - Власть шпаги

— Ну, пошли. Только недолго, а то хватятся.

Ближе к вечеру на усадьбу — в хоромы — заглянул сбитенщик. Веснушчатый, с рыжими, стриженными под горшок, вихрами.

— А вот кому сбитню, кому! Еще квасок имеется…

— Эй, паря, мимо не проходи! — тут же закричали с ворот. Воротник даже собрался бежать за управителем — да тот и сам на крылечке нарисовался, выглянул на крик. Встал, весь из себя ладный, коренастый, кругленький, черную бороду пригладил:

— Чего орешь-то, Лутоня?

— Да тут квасник-сбитенщик. А у нас квасу нет. Кончился.

— Как это — кончился? — удивленно переспросил управитель. — Целая ж бочка в сарае стояла!

Лутоня усмехнулся в усы:

— То-то и оно, Тимофей Коровлич, что стояла. Так давеча коза наша, Решка, рогами и повалила, змея! Ты уж девок дворовых прости — не уследили.

— Та-ак! — грозно насупился Коровлев. — Целую, значит, бочку извели-разлили?

— Да там на дне всего оставалось… Так, Тимофей Коровлич… сбитенщика-то звать?

— Так зови! Чего встал-то?

— Дак я посейчас!

Со двора усадьбы послышался залихватский свист. Тяжелые дубовые ворота распахнулись настежь.

— Эй, рыжая теребень! Давай-ко к нам. Квас, говоришь, есть?

— Да поискать — так сыщется и бражка!

Кот из дому — мыши в пляс. Это про всех дворовых присловье. Так и тут… Хозяин, боярин Хомякин, на всех страху навел, не исключая и управителя Тимофея Коровлева. Тот тоже задумался — а нужен ли? Не прогонит ли его хозяин с усадьбы, словно старого разленившегося кота? Тогда тут для дальнейшей жизни два пути выходит — либо плюнуть на все, либо наоборот, так всех зажать, чтоб и не пикнули! И чтоб боярин Анкудей Иванович сие заметил — а как же!

— Квас весь в бочку, — деловито распорядился Коровлев. — Брагу — ко мне.

— Ах, Тимофей Коровлевич… я б с тобой кваску выпила — жарко.

Ожгла, зараза, очами карими! Поразила ресницами трепетными в самое сердце. И что с того, что с боярином крутилась? Холопка — существо подневольное, как вот корова или коза. Что скажут, то и будет делать, своей воли нет. Приказал боярин — вот она и…

— Заходи, заходи, девица…

Разомлел управитель на солнышке, расслабился… Да еще Настена эта… Глазки маслены, ворот расстегнут — титьки видать.

— Садись вот, Настюха, к столу… Может, бражки?

— С тобой можно и бражки, чего ж?!

Ах, Настюха! Жениться, что ль? Да и женился бы — чай, вдовец да бобыль — коли б не была сия дщерь такой курвищей, коль не бл…дела бы. А то ведь не жена, а позорище выйдет! Всяк пальцем показывать будет, гадости всякие за спиной говорить. Нет уж! Лучше так…

— Пошли-ка, Тимош, полежим… Что-то запьянела я!

Ключи от подпола Настена выкрала сразу же, как только управитель смежил глаза, а случилось сие быстро — не успели и как следует поцеловаться. Еще бы — недаром рыжий Ленька в квасок да бражку подмешал сонного зелья, что у цыганки Зрады купил. Цыгане на Фишовой горе, невдалеке от деревни, как раз табором встали — им же Ленька и лошадь продал — деньги были нужны.

Вытащила Настька ключи, из коровлевской избы, что на заднедворье, выскочила, махнула рукою:

— Пошли…

Почти все дворовые уже храпели «без задних ног», и все равно таилась холопка — мало ли, увидит кто? Пробиралась скрытно, оглядывалась. Потом все на сбитенщика списать должны, не на нее — ни в коем разе!

Вроде удалось все, вроде не заметили…

Мышкой юркнула девчонка в подклеть, отворила клетку:

— Выбирайся, живо! Идти-то можешь?

— Да могу… ой, спасибо те!

— Опосля благодарить будешь. Пока же — беги! Вон и дружок твой ждет…

— Ленька!

Так и сбег отрок. Помогла Настена. Потом аккуратненько ключи на место вернула, прилегла с Тимофеем рядком. Проснулись оба посреди ночи…

— Ой! А чего это мы?

Управитель подскочил к оконцу:

— Что это? Как? Зачем? Почему ворота настежь! Лутоня совсем уж страх потерял! Ну да я ему напомню…

— Голова болит, — потягиваясь, пожаловалась девчонка. — Прям раскалывается.

— И у меня! — одеваясь, Коровлев насторожился. — Это сбитенщик всё!

— Какой еще сбитенщик?

— Да тот… рыжий…

— Батюшко Тимофей Коровлевич! — ворвался в избу кто-то из молодых челядинцев. — Отрок-то из подклети — сбег!

У Тимофея упало сердце:

— Как сбег?! Кто допустил? Ну, я вам… Ловите ж его, гада, ловите!

— Батюшко! Глянько… вроде горит что-то! — как убежал холоп, Настена прильнула к окну. — Да-да, горит… Возжег кто-то амбары, пожег! Вот и сбег отрок — пожар же…

Выскочив на крыльцо, управитель внимательно обозрел двор и обернулся на пороге:

— Какой еще пожар? Нет, никакого пожара. Говорю тебе — нет!

— А и нет, так надо — чтоб был, — тихо промолвила дева.

Коровлев хлопнул глазами:

— Что-о?

— А то, что слышал, Тимоша! Пожар — то вина не наша. Может, цыгане пожгли… они ведь грозились. А отрок и сбег. Мы же добро хозяйское спасли! А то, что пленник сбежал — то вина не большая. Тем более, уж и допросили его. Все, что надобно, вызнали… Ой, побегу я…

— Да куда ж ты?

— Дай-ка, Тимофей, свечечку… Я незаметно, ага…

— Ну, беги, — перекрестив девушку, управитель чмокнул ее в лоб. — Ох, и умна же ты, Настена! Ну, надо ж удумать — пожар!

Двое судей явно были монастырскими служками — в рясах и темных клобуках, третий же — явно подьячий или даже дьяк. Или воеводский, или с какого-то приказу… из Поместного или Разрядного, да. Кафтан хоть и темен, словно монашеская ряса, да из недешевого аглицкого сукна пошит — уж в этом-то Бутурлин разбирался. И пошит не как-нибудь, а ладно, по всей фигуре пригнан. Окромя кафтана — еще и коричневатого цвета летник с серебряными пуговицами, и добрые сапоги. Так поклонники Кальвина-пастора одеваться любят: вроде бы и неброско, да справно.

Он-то — дьяк этот или подьячий — и был на суде за главного. Сидел за длинным столом неприметненько, с краюшку, вроде как так просто заглянул, послушать. Однако же бороденкой реденькой тряс и вид имел самый злохитрый. Монастырские все на него косились и каждому слову внимали со всем тщанием, что вообще-то на них было совсем не похоже: Тихвинский посад издревле принадлежал Большому Богородичному монастырю, и все тут по слову игумена делалось. Игумен, отец Иосиф, и был здесь — закон. Однако ж — не в этом случае. Так уж — по всему — выходило.

Суд и проходил здесь же, в обители, в одной из гостевых келий, куда по очереди вызвали толпившихся в людской видоков-свидетелей. Все, как и предполагал Бутурлин — всему причиной то самое озерко. Ну и его «разбой».

Лесное озерцо судьи, ссылаясь на бумаги Поместного приказа, однозначно квалифицировали как принадлежащее боярину Анкудину Хомякину, то есть для Никиты Петровича — чужое. Таким образом, дело явно вели к неправомерному завладению или, скорее, к таковой попытке. Нападение же Бутурлина и его людей на хомякинскую усадьбу рассматривалось как разбой и татьба.