Андрей Посняков - Власть шпаги

— О, так у тебя и видоков-свидетелей-то нет! — невольно рассмеялся Бутурлин. — Думаю, выпустят тебя скоро… И ты, Иван, вот что… Как выпустят, сразу людишек моих найди. Они на Романецкой ошиваться должны бы, на постоялом дворе… Я вот им записочку накалякаю, так ты передай… Па-анимаешь!

— Ага, — улыбнувшись, художник согласно кивнул. — Коли все по-твоему сладится, коли выйду отсель… Так обязательно передам, не сомневайся. Где, говоришь, людишек твоих сыскати?

— Что? А! На Романецкой, ага…

Что-то нужно было написать, что-то придумать. Да так, чтоб никто ничего не понял — только слуги верные, Ленька с Игнаткою! Как бы так… А вот как! Чтоб сделали, как после озерка… Именно так и написать! Да, а как еще-то?

Никита Петрович оказался прав: сокамерника отпустили уже на следующее утро. Вывели из подвала, перекрестя — обратно богомаз Иван Шомушский уже не вернулся. Скорее всего, получил по указанию игумена плетей, а то и просто отделался епитимьей — сто поклонов на ночь да триста раз прочесть «Отче наш». Так что с художником нынче все оказалось в порядке… как и с порученным ему делом — запискою. По крайней мере, лоцман сильно на это надеялся, тем более что и его прошение удовлетворили, о чем тогда же, утром, торжественно объявил монастырский служитель:

— Принята твоя просьбишка. Волею своею да Господа, игумен, отче Иосиф, заменил те повешенье на отрубление головы!

— От славно-то! Век буду Бога молить… Точнее, уже не век, но…

— Приговор будет приведен в исполнение воинским палачом…

— Хм…

— Завтра в обед, на главной площади! Радуйся, человече. И молись!

— Господи…

Едва дверь темницы захлопнулась, узник без сил сел на солому. Вот так-то! Значит, завтра, в обед… И что делать? Может… Не-ет, отхожее место — здесь же, в подвале — выводят, но уж не выберешься никак. Оставалось и впрямь — молиться да надеяться на художника Ивана, на верных своих людей, а еще — на удачу. И это, последнее, наверное, сейчас было для Бутурлина главным.

На главной площади богоспасаемого тихвинского посада, как раз напротив колокольни, у торговых рядов и лавок, сколотили деревянный помост. Не шибко высокий, но и не очень низкий — обычному человеку по грудь, — он белел посреди собравшейся толпы, словно корабль в бурном волнующемся море. Запах свежей сосновой смолы шибал в нос, пьянил не хуже браги. Ярко сияло солнце. Три черные тени волнорезами пролегли в толпе: от шатровой Спасо-Преображенской церкви, от пятиглавой церкви Святого Никиты епископа, от колокольни. Располагавшаяся рядом таможенная изба — важня — была приземистой и особой тени не давала.

На помост уже выставили плаху с воткнутым в нее топором, массивным и тяжелым, чуть поодаль от плахи громоздилась перекладина с тремя прилаженными петельками из пеньки.

— Добрая пенька, — подняв голову, одобрительно молвил Бутурлин. — Такая и на морской корабль пойдет. На такелаж, да.

— Нас самих сейчас — на такелаж, — разбойник Петруша Волк, здоровенный малый с широченными плечищами и открытым, совершенно дружелюбным лицом, потряс светлой кучерявой бородкой и ухмыльнулся. — Как паруса — развесят.

— Ой, можно подумать, ты морской корабль видел! — входя на эшафот, презрительно хмыкнул лоцман. — Небось, всю жизнь по окрестным лесам шакалил. Раз уж — волк.

— Шалил, бывало, и в лесах, — встав чуть позади, вполголоса бросил тать. — Одначе не всегда. Бывало, и на морях хаживал.

— На морях, — Никита Петрович, передразнивая, щелкнул языком. — Ну и чем брамсель от марселя отличается?

— Брамсель — парус на брам-стеньге, сверху, — неожиданно улыбнулся разбойник. — Как раз над марселем.

— Однако! — лоцман удивленно покачал головой. — Видать, ты и впрямь не только в лесах шарился. Ловкий. Правда — попался.

— Так и ты попался, мил человек! — засмеялся Петруша. — Сейчас все мы в петельках задергаемся.

— Вот уж нет! — возражая, Бутурлин резко тряхнул шевелюрой, так резко, что на него обернулась вся стража. — Кто-то — в петельках, а кое-кто — под топор.

Горделиво кивнув на плаху, молодой человек улыбнулся и с самым беспечным видом принялся наблюдать за приготовлением к казни. Нынче казнили четверых, трех лесных лиходеев-татей — вешали, а Никите Петровичу должны были отрубить голову. Кстати, по его же просьбе.

Соратнички Петруши Волка по вольной разбойной жизни выглядели куда менее импозантнее своего атамана, однако дел натворили не меньше — оттого-то их и вешали. Не рвали ноздри, не ссылали на каторгу — вешали, казнили, лишали жизни. Впрочем, особой крови, наверное, на сией шайке все ж таки не было, поскольку тогда б применили куда более устрашающую казнь, к примеру, колесовали или четвертовали. А так… Всего-то в петлю сунуть — делов!

Двое разбойничьих парней — один лопоухий, тощий, лет двадцати, второй — чуть постарше, но тоже не дородный, сутулый — молча подставили шеи следом за своим атаманом. Тот напоследок улыбнулся — прямо из петли, выкрикнул:

— Ну, православные! Не поминайте лихом.

Ловким ударом ноги палач тут же выбил скамейку из-под ног приговоренных к казни. Лопоухий с сутулым живенько закачались в петельках — любо-дорого посмотреть! Пахнуло дерьмом и мочою, портки повешенных вмиг сделались мокрыми — организм, прощаясь с жизнью, избавлялся от всего лишнего. Вот так… потому и смерть — позорна. В собственном-то дерьме!

Двое лесных татей уже болтались в петле, а вот с третьим, с атаманом, вышла заминка. Петелечка-то оказалась хлипкой, оборвалась — и бедолага рухнул на помост, едва не проломив доски.

— Ох славно-то! Вверх-вниз, — громко захохотал упавший. — Как на качелях!

Толпившийся у помоста народ шутку заценил — засмеялся. Что уж поделать, любят людишки разных проходимцев да ухарей! Вот как Петрушу Волка. Злодей — клейма ставить негде, а вот поди ж ты, напоследок развеселил.

Однако ж самое-то веселье, как оказалось, только еще начиналось! Помощники палача быстренько приварганили новую петельку, подтянули, испробовали — вроде крепка, должна б выдержать…

А вот не выдержала! Лопнула, зараза! Это вот второй-то раз.

— Кому повешену быть, тот не утонет, — на этот раз Бутурлин тоже пошутил, только как-то невпопад. — Нет, наоборот я хотел сказать-то, — тут же поправился лоцман.

Да все в толпе поняли уже, засмеялись. Где-то позади, за помостом, нервно заржала лошадь. Никита Петрович напрягся, прислушался… ага-а-а… На губах его заиграла улыбка — казалось, с чего бы?

Казнь продолжалась. Третий раз петельку приладили… Вдев туда голову, Петруша Волк ухмыльнулся и весело подмигнул людишкам:

— Видать, не особо меня черти-то заждались! Сковородку не приготовили.

Оп! Выбил палач скамеечку…