Андрей Посняков - Власть шпаги

Молодой человек закусил губу, силясь унять охватившее его волнение, накатившее внезапно, словно холодная злая волна на мягкий песчаный берег:

— Я… я, княже, за-ради государя да Отечества на все готов!

— А я и не сомневался. Сомневался б — так ты посейчас здесь не стоял, — хмыкнув, воевода властно махнул рукою. — Ты садись, садись, Никита. В ногах правды нет.

— Да я ж, князь…

— Садись, дурная голова! — тряхнув бородой, прикрикнул Потемкин. — Садись. Молчи. И слушай…

Петр Иванович говорил долго и умно, многое из сказанного Бутурлин уже и так знал, но больше — догадывался, и теперь вот был рад услышать от государственного человека, волею царя Алексея Михайловича облеченного нешуточной властью — так сказать, услышать из первых уст.

Начал Потемкин со Столбовского договора, с признания захвата Швецией крепостей Корела и Нотебург и превращения Балтийского — «Варяжского» — моря во внутреннее шведское озеро.

— Понимаешь, Никита, крепко приглядывать за свеями мы более не можем. Ну, никак! Да и торговлишка наша северная… сам знаешь — в чужих руцех. Копорье да Ивангород нынче — тоже под свеями. В случае чего — Псков да Новгород обороним ли? Сильны шведы, сильны!

Тут воевода припомнил недавнее отречение от престола королевы Кристины. Нынче на шведский престол сел Карл Густав, король молодой да ранний, гремевший оружием и в Польше, и по всей Балтике, и ратных своих устремлений отнюдь не скрывавший. В богоспасаемом же царствии Российском тоже спокойствия не было и в помине! Еще толком от Смуты не оправились, как уже — Соляной бунт. Бунтовали в Москве супротив задранных цен на соль, бунтовали столь славно, что едва Кремль не снесли напрочь, вместе с царем и боярами. Еще Никон, патриарх, церковную реформу затеял — многие были против, многие.

Хоть и так — а воевать надо было, это все понимали…

Основные силы царь Алексей Михайлович двинул на Ригу, надеясь на морскую помощь союзных датчан… которые помогать нынче как-то не очень спешили. На Юрьев (Дерпт) отправилась рать воеводы Алексея Никитича Трубецкого…

— Ну а мы, Никитушка, ударим здесь, в Ингрии. На Ниен! Оттого к тебе и задачи — слушай внимательно да на ус мотай.

А Никита Петрович и так слушал, да на ус мотал! Куда уж внимательнее-то? Коль от этого нынче вся жизнь зависела. Впрочем, не только нынче — но и в ближайшем будущем. Ежели, конечно, получится до него дожить.

— Ну, вот так, Никита… — закончив речь, воевода развел руками. — Корабли уж сам захватишь. И людей найдешь. А баркас мы тебе дадим… или так, посуху доберешься?

— Посуху, — подумав, кивнул Бутурлин. — Свеи, ясно, про войско наше проведали. Всех подозрительных проверять будут. А на суше — легче уйти. Шмыгнули в лес — и нет нас.

— Нас? — князь вскинул глаза.

— Людишек с собой верных возьму. Коли, княже, дозволите.

— Да бери… Смотрите только раньше времени не попадитесь.

— И мне б еще лошадей…

— Дам все, что надо… Не думай. Еще и слова тайные к верным нашим людям в Спасском селе дам. Нарва, она же Везенберг, Рига, Ревель. Запомнил?

— Запомнил… И вот еще, батюшка-воевода… Человечек тут один в остроге сидит… — вдруг вспомнил Никита. — Казни дожидается…

Потемкин насупился, побарабанив по столу тонкими, унизанными драгоценными перстнями пальцами.

— Кто таков? Вор, лиходей, разбойник?

— Еще и пират… — мягко улыбнулся лоцман. — Зовут — Петруша Волк…

— Петруша Волк?! Это не тот ли… — воевода резко оборвал готовый вырваться гнев. Усмехнулся: — Пират, говоришь? Точно ли? Откуда в глуши здешней пираты?

— Я проверял — паруса знает и в такелаже не путается.

— Ну, пусть будет… — Петр Иванович покивал и ухмыльнулся в бороду. — Разбойники да пираты… пущай все матушке России послужат! Нынче уж время такое, военное… Хотя — а когда другое бывало?

Вся компания отправилась в путь рано утречком, еще до того, как первые лучи солнца стали золотить высокие вершины елей, угрюмо корявившихся по обе стороны широкого, хорошо наезженного тракта, ведущего к Неве-реке, к крепости Орешек, и дальше — через перевоз — к Ниену.

Впереди, на гнедом жеребце с красной попоною, ехал Никита Петрович, одетый как средней руки купец. Коричневый суконный кафтан, крашенный луковой шелухой, такого же цвета шапка, узорчатые сапоги. На поясе — объемистый кошель и сабля — для самозащиты, на торговом-то пути, да еще в чужедальней сторонке, всякое случиться может.

Одетый почти точно так же Петруша Волк — бывший лиходей и пират — почтительно держался чуть поодаль, как и положено приказчику. Только лошадь у него была не гнедая, а серой, мышиной, масти.

Еще два таких же мышиных конька тащили большую телегу, в которой сидело двое слуг — Игнатко с Ленькой. Правили лошадьми да присматривали за надежно укрытым рогожкою грузом. Везли «уклад» — хорошо прокованные железные крицы, пользовавшиеся спросом в Ниене. Запряженные в телегу лошадки от груза особо не надрывались — дорога-то была хорошей, наезженной, да и местность кругом безо всяких тебе подъемов и спусков — ровная, как стол.

Впереди — в полсотне саженей — и примерно на таком же расстоянии позади, тоже продвигались караваны тихвинских, вологодских да устюженских купцов, особо промеж собой не общавшихся, но державшихся вместе, чтоб, в случае чего, друг другу помочь.

Расстилавшаяся вокруг местность казалась бы весьма дикой и безлюдной, если б не встречные и попутные телеги, всадники, путники. Крестьяне везли на телегах и санях-волокушах свежее высохшее сено, прошла пешая артель плотников с лучковыми пилами и топорами. Судя по веселому духу и песням — мужички уже где-то хорошо заработали, быть может, в том же Ниене или в Спасском. Заработали, и ныне возвращались на родину — или, наоборот, шли еще куда-то на заработки.

— задорно дергая бородой, зачинал лихой запевала.

— дружно подхватила артель.

Хорошая была песня, веселая. Жаль, плотники быстро скрылись из виду, затихла и песня…

Обгоняя, проскакали всадники в зеленых кафтанах — верно, спешили куда-то по важному делу. А вот попались навстречу крестьянские девушки с косами. Как видно, шли на сенокос, да не просто шли — пели песни:

Одна из девушек вдруг напомнила Бутурлину незабвенную Аннушку Шнайдер, о которой, честно сказать, он как-то и думать забыл в последнее время. А ведь когда-то любил! Впрочем, почему же — когда-то?

Ах, эти голубые очи! Эти ресницы, трепетные и пушистые, эти золотистые локоны, пухленькие губки и премиленький, слегка вздернутый, носик… Как вот у этой премиленькой юной крестьянки, той, что так задорно пела сейчас…