Борис Орлов - Цвет сакуры – красный [litres]

«Так, а что же у нас на Балтике и в Чёрном море будет? Ах, вон что! Японцы передали СССР два линейных корабля «Фусо» и «Ямасиро» [203]. Чего-чего? «Фусо» переименован в «Октябрьскую революцию», а «Ямасиро» – в «Парижскую коммуну»? Прикольно! Cool! – как говорило подрастающее поколение. Вернее, будет говорить… то есть мы ещё посмотрим, будет ли… Тьфу, запутался вконец!»

Волков-старший отложил газету. «Нет, всё-таки здорово, что в этом мире мы так удачно задружились с японцами. У нас много общего, да и интересы практически параллельные, а вовсе даже не пересекающиеся… Мы им продукты поставляем. И сами не голодаем, и им теперь полегче становится. А они нам – производство помогают налаживать…»

Тут он невольно рассмеялся – вспомнил, как на заводе рабочие обсуждали поставки молочных продуктов из СССР. Один из операторов – молодой застенчивый парень по фамилии Хаякава осторожно спросил у него, что такое «творог»? Всеволод Николаевич, старательно подбирая слова и поминутно залезая в словарь, долго и трудно объяснял пареньку про кисломолочное брожение, про казеин, про створаживание. Тот только кивал и кланялся, но явно ничего не понимал, потому что потом спросил: а на что творог похож? Инженер ответил: «Как тофу [204], только зернистый и совсем белый». Парень снова закивал, а потом опять задал вопрос: из чего же получается этот русский тофу? Ситуация стала напоминать анекдот про папу, умственно-отсталого сына и море [205]. Волков не успел ответить, когда пробегавший мимо рабочий, видимо уже давно живший в городе, насмешливо бросил: «Бака-дэс [206] Дурак ( яп .) . Из коровы!»

Должно быть, Хаякава знал, как выглядит корова и как делают настоящий тофу, а потому его посетило видение ферментации, замачивания в солёной морской воде и прессования несчастной бурёнки. Картина, нарисованная его воображением, оказалась неслабой. Паренёк замер, по-лягушачьи приоткрыв рот, а потом спросил: много ли творога делают и едят в России? Волков не успел ответить – его отвлекли дела, зато вечером ему пришлось объяснять схему производства творога всей смене, чтобы отвести от населения СССР подозрения в лютом садизме и коровоненавистничестве…

– …конечно, молодцы, – донеслось до него внезапно.

Он скосил глаза. Чуть в стороне высокий человек в военно-морской форме сел напротив дежурного и, вытащив из коробки папиросу, продолжил негромко:

– Молодцы-то они молодцы, а только разбранили нас ой-ёй как. Наши-то ребята эти линкоры по Севморпути еле-еле дотащили, даром что у них обводы ледокольные, а всё же. Машины еле тянут, погода – черти ворожат, в кубриках холодно, влажно… А эти здесь: а что ж вы свои «Измаилы» [207]на металл разделали? Они не хуже наших «Фусо», а старые корабли оставили? Зачем? Нам, говорят, по соглашению новых линкоров строить нельзя, хотя мы во Владивостоке построим, только они официально вашими числиться станут. А вы такие хорошие корабли – на металл. Атташе прямо чёрным весь стал: они ж его в дерьмо мордой макают. И всё так вежливо, как у них принято, всё с поклонами, с улыбочками…

Моряк огорчённо махнул рукой, дежурный принялся его утешать, а Волков вдруг подумал, что, конечно, общего в двух народах много, но ведь и различий – мама не горюй! На память ему пришла история, рассказанная в вагоне-ресторане подвыпившим милиционером, переводившимся на Дальний Восток из Крыма…

– …Понимаешь, товарищ, цыгане – им же не объяснить, что Советская Власть! Тёмный народ, да и вправду сказать – вороватый.

– Жулики, – согласился Всеволод Николаевич.

Милиционер обрадованно закивал:

– Во-во! Верно, товарищ, говоришь: жулье – моё почтение! Встали табором возле колхоза, ну и пошли, как у них заведено, поглядеть: где что плохо лежит.

– А что хорошо лежит – переложить, чтобы плохо лежать стало, – засмеялся Волков.

Но милиционер не поддержал веселья. Лицо у него мучительно скривилось, он махнул одну за другой две стопки водки и лишь тогда продолжил:

– Всё так и случилось. Что-то кто-то у колхозников подтибрил: где курицу, где, извиняюсь, подштанники, где ещё чего. Пришёл вечером народ с бахчей: глядь-поглядь, а, почитай, в каждом дворе убыток. Ну они, ясно дело – в милицию. Так, мол, и так: цыганва обнесла. Полуторку нам выделили, так что наряд быстро приехал. И в табор конечно, а там уже ругань, крики, прям смерть. Колхозники-то сами в табор пришли да кой-чего из своего и сыскали. Ну и лают цыган, а те отбрехиваются…

Милиционер помотал головой, сунул в рот кусок солёной кеты и запил очередной стопкой. Вытер губы и продолжал:

– Вот, значит, а тут мы ещё. Ну и заарестовали, ясно дело, сколько-то. Так те цыгане все набегли, окружили, увозить не дают. Мы уж их и добром, и уговором, и пугать – ничего не выходит. Галдят, вопят, за руки хватают – того и гляди «Наган» ра сопрут. А что ты думаешь? В толчее – мило-дело!

Рассказчик закурил, а Волков только кивал. Уж он-то хорошо представлял себе цыган, ни бога, ни черта не боящихся – только своего барона. Всё всегда привыкли на горло брать, и ведь понимают, сволочи, что коллективной ответственности не будет.

– Тут смотрим: подходит, значит, рота. Красноармейцы, да только не наши – японские. По обмену, значит, присланные. Впереди командир – молоденький такой, но при шашке ихней, японской, ну и при кобуре, ясно. Подошёл поближе и вежливо так интересуется: что это тут происходит? Мы как могли, всех переорали, разъяснили японскому товарищу, что да как. Он посмотрел и своим бойцам скомандовал что-то – те вокруг нашей полуторки с арестованными встали и давай так расталкивать всех, чтобы нам, значит, проехать. Только цыгане всё равно вопят, за руки бойцов хватают, за винтари, а уж ругаются так, что святых выноси. Слова такие, что аж в носу свербит и глаза слезятся…

«Велик и могуч русский язык», – подумалось Волкову, а милиционер тем временем продолжал:

– Вот кто-то из цыган и пусти по матушке Советскую Власть и товарища Сталина. Японский командир услышал, вздрогнул, напрягся, а потом и говорит: мы, мол, выполняем приказ товарища Нобухито – Товарища Его Божественного Величества. А цыгане уже одурели вконец и ну орать: мы, мол, твоего Нобухито на этом самом вертели – ну ты, товарищ, понял? Японец как услышал, шашку свою вытащил и как рявкнет. Рота его сразу в две линии развернулась и винты к плечу. Мы глазом моргнуть не успели: он шашкой махнул, и те как начали пачками садить. Причём, представляешь: колхозников не трогают, а цыган прямо как траву на покосе кладут.

Милиционер замотал головой и снова приложился к стопке.

– Минуты не прошло – весь табор на земле лежит. Командир опять что-то крикнул, бойцы стрелять кончили, пробежались, и кто ещё шевелился – штыком! А этот командир ко мне поворачивается и говорит: за оскорбление священных имён товарищей Сталина и Нобухито наказание одно – смерть. А потом к председателю колхоза подошёл и спокойно так спрашивает: где ему, мол, роту разместить можно? У него и приказ есть: в этом колхозе на постой, значит, встать. И ещё говорит, что его ребята, если что, помочь могут. Тот на него поглядел и ну блевать. А японец подождал, пока председатель проблюётся, и ещё говорит, что хорошо бы его ребятам танцы… А ты говоришь! – закончил милиционер с неожиданной яростью и грохнул кулаком по столу.