Роман Злотников - Ярость обреченных [litres]

Кто я?

Брат ени чиры.

Но почему я узнаю в отражении лицо склабина? Почему вижу в нем отцовские черты?

Так ведь я его сын. Сын барона Владуша Руга, нареченный при рождении Аджеем. Сын, силой отнятый у родителя, против воли разлученный с матерью и брошенный выживать в корпусе. Я его сын…

Ранее я не знал всей правды, и отец был вырван из моего сердца, забыт… предан. Но теперь-то мне ведома истина, и отказаться от своего второго «я» мне также невозможно – вот что я понял в тот миг, стоя у реки.

Моя жизнь была поделена корпусом на «до» и «после»: в миг, когда родился будущий воин Алпаслан, маленький, забитый на кухне и никому, кроме мамы, не нужный, Аджей Руга умер… как мне казалось. Ему было всего семь лет, и я давно забыл, каково быть им… Но близость с отцом, общение с ним на протяжении долгих пяти дней пути неожиданно воскресили в душе того самого маленького ребенка, кому отчаянно не хватало родительской любви, полноценной семьи, крепкого плеча и защиты отца. Любящего нас с мамой родного отца. Брошенного скорбеть один на один с собственной ненавистью и всепоглощающей жаждой мести.

Я не смог отказаться от своего второго «я» – хотя вернее сказать первого, истинного. Я не смог второй раз, сознательно предать отца – в первый я просто забыл его, отрекся даже от мысленных попыток разговаривать с ним, а теперь… А теперь, предупреди я следующий сюда конный корпус султаната, и отец наверняка погиб бы.

Нет, этого я допустить не мог.

И тогда, в полном смятении сердца и чувств, я обратился к разуму и задался вопросом: так как же мне поступить? Что же мне выбрать? Как поступить истинно справедливо?!

Все пять дней пути к месту будущей засады мы очень много общались с отцом, очень много говорили о султанате, о Республике, о срединных землях и Рогоре, в том числе о ее восстании. Отец имеет очень твердую, взвешенную позицию, и, несмотря на то что он не навязывал своей точки зрения, я был вынужден соглашаться с разумностью его доводов.

А самый первый звучал так: Заурский султанат есть хищник, что существует за счет войны, завоеваний, награбленной добычи. Его экономика основана не на крепком земледелии и успешной торговле, а на постоянных искусственных вливаниях извне.

Но ведь как только завоеванная земля полностью ограблена, а все женщины ее носят в своем чреве заурских детей, она становится частью султаната. Которую в общем-то грабить уже как-то и нехорошо, да и нечего… И тогда приходит черед новых земель, новых стран, ставших жертвой Зауры…

Но это ведь порочный круг. С одной стороны, коренные жители исконных земель, не говоря уже о знати мамлеков, утопают в роскоши и не собираются отказываться от сказочных богатств, дарованных войной. Однако и воевать-то им уже негде – на северо-западе государство уперлось в отроги Пинарских гор и мужество их защитников, на северо-востоке – в порубежье ругов, отчаянно защищающих свою землю, на юге и востоке – в непроходимые горы, моря и пустыни. Остался лишь север – но что будет после, когда обозримые для завоеваний земли закончатся? Почему уже сейчас не успокоиться и не начать распахивать землю? Почему не восстановить грандиозные ирригационные системы в долинах полноводных рек центральных районов султаната, где в прежние времена собирали огромные урожаи – а теперь лишь суховеи засыпают песком руины величественных некогда городов? Почему не возродить былую оживленную торговлю в срединном море?

Ответ прост: потому что это одновременно сложно, незнакомо… и неинтересно.

Но справедливо ли в таком случае нести смерть, боль и разрушения в сопредельные земли?

И разве не справедливо ли защищать от такого хищника родную землю, отчий дом? А ведь я-то, по сути, сын этой земли, Рогоры… Она мое истинное Отечество, а не султанат.

А самый интересный довод, который меня поразил в размышлениях отца, – государство-хищник обречено на гибель. Ибо, лишь разрушая, оно в итоге проиграет государству творцов, созидателей, проиграет технологически. Последние, например, в какой-то момент создадут более скорострельное и дальнобойное огнестрельное оружие, или новое построение на поле боя, или вид более эффективной и легкой защиты не из кованой, а литой стали… И все. Хищник потеряет преимущество в бою.

Смотря на свое отражение в воде, я вдруг увидел все прошедшие годы в корпусе – и увидел несколько иным взглядом, отличным от привычной оценки собственного прошлого. Я вспомнил нас, еще детей, кандидатами на вступление в корпус – обозленных, ненавидящих всех и вся мальчуганами, вынужденными очень быстро взрослеть ради выживания… Оторванных от семей, от любимых людей, от их ласки, тепла и заботы… Я вдруг с ужасом понял, что вся наша братская любовь была столь сильна именно потому, что нам, вчерашним детям, было более некого любить! И это понимание повергло меня в легкий шок – ведь насколько же несправедливо было разбивать наши судьбы! Делать из сирот, чьих родителей или убили, или насильственно разлучили с детьми, орудие для новой боли и смерти под знаменем мамлеков… Разящим мечом, что прервет жизнь очередных родителей и бросит очередных детей в корпус…

Я вспомнил сироту, увиденного три дня назад у общих котлов. У мальчугана всего пяти-шести лет от роду отсутствовала кисть правой руки, и малыш старательно баюкал культю, очень внимательно и серьезно смотря на покалеченную руку. Случайно я услышал разговор всадников-рогорцев, с ненавистью говоривших о бездумной жестокости разведчиков-мамлеков, беспощадно истребивших семью малыша – беженцев из числа бывших вольных пашцев. Ведь там были одни женщины да дети… Мальчик напомнил мне самого себя в те годы, что я провел на кухне Беркера-ага, а тогда, у реки, я ясно понял, что в судьбе сироты так странно отразилась моя жизнь. Ведь я был им хотя бы отчасти – и я же был тем, кто лишил его семьи…

В тот миг я возненавидел свою службу в корпусе, возненавидел ту часть своей жизни, что посвятил завоеваниям султаната.

В тот миг я твердо решил остаться с отцом…

Кобылицы притаившихся в засаде всадников негромко всхрапывают – единственный звук, что может выдать нас в предрассветных сумерках. Кавалерийский корпус мамлеков в пять тысяч всадников – треть всей конницы сераскира Нури-паши! – уже на том берегу, и именно сейчас они начинают форсировать реку вброд.

Рефлекторно стискиваю рукоять сабли. Для себя я решил, что с недавними братьями по оружию драться не буду – если только никто из них не попробует убить меня. Или отца.

Но такой вариант вряд ли возможен. Все же, в отличие от покойного Торога или моего брата-тезки (привычный к боевым традициям ени чиры, я довольно легко признал Аджея сводным братом), полковник Руга уже достаточно намахался саблей и в драку лезть не спешит. Наш крохотный – всего в два десятка стражей – отряд находится вне засады. Мы неплохо укрыты деревьями на небольшой возвышенности, подавать сигналы и следить за полем боя отсюда удобно, а вот шанс личного участия в схватке крайне невелик.