Роман Злотников - Ярость обреченных [litres]

– Аджей… Аджей, слышишь меня? Прошу тебя, скажи – что с крепостью? Барс держится? Что с Торогом Коргом – может, ты слышал о нем?

Некоторое время я собираюсь с мыслями, чтобы ответить.

– Аджей…

– Я слышу тебя… брат. Но я привык к другому имени – Алпаслан, на нашем языке это значит лев… Спрашиваешь про крепость?.. Но ты ведь воин, а значит, должен понимать: твои враги – это люди, с которыми я вырос и воевал вместе, мои соратники. Я делил с ними кусок хлеба – и дыхание смерти. Ты воин, и ты понимаешь – я присягал. Мне очень жаль, и вряд ли ты поймешь как сильно, что я не знал ни тебя, ни отца, что мою маму увели в полон… Но мой народ – там. И я тебе ничего не скажу.

А кстати, мама ничего не говорила о тебе – а раз мы похожи, значит, ты мой брат, но лишь по отцу?! И ты мой ровесник – выходит, он все же забыл ее и взял в жены другую женщину?!

Аджей лишь невесело усмехнулся:

– Нет, отец никогда не знал других женщин после мамы. Твоей… мамы. Хотя я долгое время считал ее своей…

Видя, как удивленно поползли вверх мои брови, братец продолжил:

– Приготовься слушать, это долгая история.

Аджей Корг, великий князь Рогоры

– …Вот так я и стал официальным наследником Когорда. Как видишь, жизнь – запутанная штука. И мой пример касается в том числе и присяги – всю жизнь считая себя лехом, я был уверен, что обязан служить королю и Республике. А оказалось, что моя Родина – Рогора, и сам я природный рогорец. Или пример отца – он ведь сражался с нами под знаменем Разивилла, был ранен. Но он последовал за мной, приняв мой выбор… И не только из-за меня. Восстание Когорда было справедливым – отец это понял и в конечном счете принял. А разве справедливы завоевания султаната?! Разве заурцы пришли к нам с миром или защищают свои земли?! В конце концов, разве справедливо отнимать детей у родителей и силой отдавать их в корпус ени чиры?! Нет!!!

Гримаса сомнения исказила лицо Аджея-Алпаслана. Но, приняв какое-то трудное решение, он все же нехотя бросил:

– Крепость выдержала первый штурм. Склабины держались хорошо, побили многих воинов… Но уже сегодня наши топчу должны были закончить подземный ход, подвести мину, так что ваш оплот или уже пал, или падет в ближайшие часы. Что касается Торога – он славно бился. И пал от моего меча.

Алпаслан – Аджей Руга

Глаза брата сверкнули яростным огнем, он положил руку на рукоять сабли, но сдержался и лишь процедил сквозь зубы:

– Это был честный бой?!

– Не менее честный, чем наша схватка сегодня. Мы бились только друг с другом.

Лицо Аджея разом посерело, застыло. Он отвернулся. Какое-то время мы ехали молча, после чего брат вновь обратился ко мне:

– Торога очень любили в Рогоре – и крепко уважали. Храни в тайне то, что лишил его жизни, храни в тайне от всех, даже от отца. Ему незачем знать, что достойный муж, которого он знал еще совсем малышом и который стал частью его семьи, пал от руки его же сына.

– Но ведь и ты был готов его убить?

– Тогда за каждым из нас стояла та правда, что была выше личной приязни, правда, за которую мы были готовы пожертвовать не только собой, но и близким человеком…

И вновь наступило тягостное, давящее молчание. Вскоре Аджей пришпорил коня, напоследок бросив:

– Отец очень хочет увидеться с тобой. К вечеру он оклемается, прошу, не заставляй его ждать – он долгих двадцать лет мечтал о встрече с тобой.

В ответ я лишь утвердительно кивнул.

Веришь ли, нет ли… брат, но в глубине души я тоже мечтал о встрече с отцом все эти годы…

Осень 760 г. от основания Белой Кии

Брод у реки Быстрая Сосенка, притока Данапра

Алпаслан – Аджей Руга

Густой туман встал беспросветным белым облаком над рекой, разом обволакивая оба берега. И в его вязкой пелене ощущается нечто мистическое – словно он сумел стать границей, разделивший мир на две половины.

Один мой знакомый, окончивший столичное медресе, наверняка сумел бы подобрать красивые слова, созвучные моим мыслям и чувствам в данный момент. Наверное, он смог бы сказать о его поэтичной символичности – ведь этот туман действительно стал границей двух миров моей жизни, что никогда раньше не пересекались, а теперь вдруг пересеклись…

Кто я? Все последние дни я возвращался к этому вопросу. Кто я? Заурский лев Алпаслан, брат ени чиры, сотник серденгетчи, наследник самого стамбу агасы Беркера-ага? Ведь в этом весь я, вся моя жизнь. Корпус, обучение, стремление стать лучшим, воинское братство… Я не кривил душой, говоря брату о хлебе и опасностях, что я делил с соратниками. Да я всю свою сознательную жизнь был ени чиры! Разве об этом можно забыть, разве от этого можно отказаться?! Нет! Чувство духовного родства с воинами корпуса, пройденные испытания – все это связало нас незримыми узами, которые гораздо крепче кровных уз семьи!

И потому два дня назад я был готов бежать – отправиться навстречу своим, предупредить следующих сюда акынджи, дели, сипахов о подготовленной отцом засаде.

Тем утром стоял точно такой же густой туман, идеально скрывший меня от посторонних глаз, от дозорных лехов и секретов стражей. Я был бесшумен – никто не заметил моего ухода, и никто не смог бы мне воспрепятствовать. Даже отец, с которым я не смог не попрощаться, не проснулся, пока я стоял в изголовье его ложа и вглядывался в черты родительского лица… Лица благородного, волевого, жесткого, с налетом неизбывной скорби, поселившейся когда-то в его сердце. Прошедшие годы и перенесенные страдания отразились на нем, наложили печать, неизгладимую даже во сне.

Я вдруг понял, что отец старше, чем кажется, старше, чем ему есть на самом деле. Боевые раны крепко подорвали его здоровье, и, хотя он по-прежнему силен и ловок, по-прежнему остается опасным противником в сабельной схватке, тот день, когда старческая немощь выбьет рукоять клинка из его руки, настанет очень скоро. И пусть отец в глубине души знает об этом, сам себе он вряд ли признается – скорее, уж будет до последнего отрицать неизбежное.

Возможно, те мгновения безмолвного прощания с родителем стали определяющими в моем выборе, ибо внезапно накатившая жалость к отцу, к его нелегкой судьбе честного вдовца и мстителя, жалость к его увечьям, была очень сильна. Настолько, что заслонила прочие чувства и мысли, и, хотя я старался не думать об этом, столь сильное чувство было лишь верхним пластом гораздо более глубокого, всеобъемлющего – имя которому есть любовь.

Но в тот миг между любовью и долгом я выбрал последнее и покинул шатер отца, твердо решив спасти жизни своих истинных соратников. Но каждый шаг давался мне все труднее…

Раздираемый противоречиями, я остановился у самой кромки воды и, не в силах сделать больше и шага, склонился над серебристой гладью реки, отразившей вдруг мое лицо.