Василий Криптонов - Заметки на полях

Катя по-детски шмыгнула носом. Я грустно улыбнулся. Пусть и взрослая, но — ребенок. И сейчас я на неё вывалю самосвал говна… С любовью, Сёма.

— Расскажешь, почему ты стал такой? — спросила она.

— Точно.

— Честно?

— Ещё бы.

— А куда мы пойдём?

Я огляделся. Лес да лес кругом… Что тут вообще есть? Плотина, стрёмный стадион, гаражи с собаками, огороды с собаками, нерабочий каток, заброшенные детские садики, две штуки… Ну и подъезды. Все, сколько ни есть, с деревянным дверьми. Романтика…

— Пойдём, дёрнул я Катю за руку. — Есть тут одно место… Надеюсь, найду. Давным-давно, в десятом классе, мне его один человек покажет…

— Это как? — удивилась Катя.

— Вот там и объясню…

Это и вправду было давно. И я далеко не был уверен, что правильно помню дорогу. В конце концов доверился сердцу, а Катя — мне. Мы прошли через лес, пересекли заброшенный каток, поросший высокой травой. Вышли на дорогу…

— Помнишь, ты спросил меня, знаю ли я, зачем живу? — спросила Катя.

— Да, было что-то такое… — Я напряжённо крутил головой, недоумевая: неужели нужно лезть через теплотрассу?!

Нет, я совершенно точно помнил, что в тот вечер, кроме звона бутылок, звучало: «Сюда девчонку можно привести». Но как можно сказать такое о месте, попасть в которое можно только перебравшись через тянущиеся вдоль дороги трубы?

— Я на самом деле не знаю, — сказала Катя.

А до меня дошло, что я опять рассуждаю, как взрослый. Тогда как в пятнадцать-шестнадцать лет все ещё мыслят иначе. И девчонки в том числе.

— И никто не знает, — успокоил я Катю. — Идём.

И правда. Она, ни слова не говоря, позволила мне помочь ей взобраться на бетонную опору, ловко ступила на покрытые жестью трубы и спрыгнула на землю с той стороны. Вот так вот. И никаких тебе «бля, я маникюр испортила, ты только посмотри, во что превратились мои лабутены, давай лучше в кафе съедим по чизкейку и сделаем селфи». Есть женщины в русских селеньях!

Я стоял на трубе, глядя сверху вниз на Катю, и когда она подняла голову и в её глазах отразился печальный свет фонаря, я вдруг громко и с выражением продекламировал:

Дальше я помнил смутно. Потому замолчал.

— Это что, тоже твоё? — удивилась Катя.

— Упаси бог! Это Некрасов. Поэма с печальной судьбой. Из неё все помнят только коня и горящую избу.

Я соскользнул на опору, оттуда прыгнул на землю рядом с Катей.

— Ну, вот мы и одни, в глуши, здесь никто не услышит твой крик. Куда ж ты потащилась-то, с маньяком-психопатом?

Катя улыбнулась:

— Это и есть то самое место?

— Не. Я псих, но не придурок. Идём дальше.

Идти было уже недалеко. Пройдя перелеском, мы вышли к обрыву. Катя восторженно вскрикнула, и я мысленно пожал руку Сане Перевалову, который и показал мне однажды это романтическое гнёздышко.

Ничего тут особенного не было. Просто обрыв, а далеко внизу, метрах в тридцати, наверное, бликует, переливается вода. Дальше, если посмотреть прямо, можно увидеть какую-то станцию на реке, ярко освещённую фонарями. Всё было, как я запомнил. Фонари горели разные: уютно-жёлтые, волнующе-красные и холодно-синие. Узнать бы, для чего там такая иллюминация.

— Ну как? — спросил я, встав на краю рядом с Катей. — Поинтереснее плотины?

В её глазах отражались разноцветные огонёчки.

— Я и не знала, что тут такое есть…

— Это рыбразводня, кажется. Карпов разводят… Но я могу и ошибаться.

Катя прижалась ко мне плечом, давая понять, что ей совершенно не хочется узнавать, рыбразводня это, или база инопланетян, а то и вовсе легендарная Атлантида. Она прижалась ко мне, и я приобнял её, как тогда, на балконе. Мы стояли и смотрели на такую странную красоту, которая и красотой-то не планировалась. Днём это место было серым и безликим, а в темноте…

Рука Кати обняла меня сзади. Я услышал глубокий вдох человека, на что-то решающегося, и почувствовал, что у меня темнеет в глазах. Я хотел — и не хотел этого. Боялся, как человек, которому вот-вот бросят хрустальную вазу.

— Спроси меня снова, — шепнула Катя.

За секунду в голове пронеслось штук сто великолепных шуток. Сто эвакуационных выходов из ситуации. Сто способов избавить нас обоих от всех тягот и сложностей, заменив их одним средней мучительности разрывом так и не сложившихся отношений.

И я собственноручно отбросил всю сотню спасательных кругов.

— Ты меня любишь? — спросил я.

— Да. — Катя повернулась ко мне, и больше её глаза не светились. Теперь огоньки отражались в моих глазах, и она продолжала на них смотреть. — А ты меня?

— И я тебя… очень… люблю, — прошептал я едва различимо, но Катя услышала.

Мы подались навстречу друг другу. Я успел заметить, как она закрыла глаза, прежде чем у меня самого сомкнулись веки. Этот поцелуй не был ни внезапным, ни торопливым, ни неудобным. Мы будто вырезали, вырвали из Вселенной это место-время только для себя и с головой окунулись в мгновения.

Катя и вправду целовалась не слишком умело, но нам это не помешало. Наука, право слово, нехитрая. А я совсем даже не думал, что можно наклонить голову, коснуться губами её щеки, шеи, расстегнуть куртку и скользнуть рукой туда… Нет, всё это исчезло где-то в будущем, а прямо сейчас, на краю обрыва, просто целовались двое детей, внезапно открывших в своих сердцах нечто такое, о чём раньше не подозревали.

— Наверное, поэтому я и вернулся, — закончил я свой рассказ.

Да-да, знаю, надо было отложить объяснения до другого раза, чтобы не портить сказочный вечер. И тогда, в лучших традициях Голливуда, моя тайна всплыла бы в самый неподходящий миг и всё разрушила. Но к писательству меня не в последнюю очередь подтолкнуло то, что голливудщина достала своей тупизной. Мои герои были другими. Они просто сразу выкладывали всю правду, и драма начиналась уже там, за пределами интриги.

— Почему? — спросила Катя.

Мы сидели всё там же, на деревянной скамеечке, кем-то заботливо вкопанной метрах в десяти от обрыва. В десятом классе скамеечка будет серой, сейчас она ещё радовала глаз свежей желтизной.

— Потому что в глубине души всю жизнь жалел о тебе. Знаешь… В тот первый раз я просто отдал тебе конверт, а ты ничего не сказала. Мы ни словом не перемолвились до конца школы.