Игорь Мохов - Приказано - спасти...

- Ну не скажите, товарищ капитан, У-2 еще повоюет - неожиданно проявил авиационные познания Семен. Летчик удивленно повернул в его сторону голову:

- Как связной самолет, конечно повоюет. А что еще он может?

- Наверное, как легкий ночной бомбардировщик и малый транспортник. Опять же сесть может на любой пятачок, снаряды прямо к пушкам подвезет, патроны для пехоты. Да и раненых заберет. - Семен вспомнил рассказы сослуживцев о войне в Маньчжурии. Ну и самому приходилось видеть "кукурузник" в деле. Вот только, не помнил Чекунов, называют ли уже самолет этим прозвищем?

- И много ли он возьмет на борт? - продолжал не соглашаться капитан, но был видно, что он задумался над подброшенной идеей.

- Мал золотник, да дорог - примирительно ответил Семен, не желая продолжать спор. Все же большая часть его знаний по авиации, приходилась на кинофильмы, да передачи по телевизору.

- Так! - из темноты появилась Фира, и тон голоса ее не предвещал ничего хорошего:

- Товарищ капитан, вы сказали, что только пять минут молча посидите с бойцами, а сами что делаете? У вас же снова рубцы на лице кровоточить будут.

Выражение лица летчика резко изменилось, как если бы поверх ожогов натянули маску с нарисованной улыбкой, под которой скрылись и боль и усталость:

- Извините Фирочка, заболтался. Плохой я кавалер, наверное. Оставил девушку одну. Чтобы искупить свою вину, в этот романтический и томный вечер я провожу вас до нашего жилища.

Капитан нащупал руку девушки и с трудом поднялся на ноги. Оперся на свою палку и с трудом заковылял к фургону, направляемый и поддерживаемый медсестрой.

Андрей обернулся к Чекунову и ухмыльнулся:

- Видал, каков орел?

Но на лице Семена улыбки не было.

Шаги затихли за прицепом. Двое красноармейцев остались сидеть возле костра. Помолчав минуту, Андрей заинтересовано спросил:

- Семен, а ты откуда так в самолетах разбираешься?

- В книжке читал - буркнул тот в ответ, явно не желая продолжать разговор.

- Давай, как уговаривались, ложись спать. Через четыре часа разбужу на подмену.

После полуночи Андрей сменил Семена на дежурстве - водителю было необходимо хоть немного поспать.

Чекунов устроился около костра, завернувшись в шинель, и закрыл глаза. Спину пригревало жаром тлеющего костра. Ныли мышцы рук, натруженные работой с рычагами управления. Однако, хотя еще качались перед внутренним взором разбитые колеи дороги, обрамленные рамкой смотрового люка, и плавал в ушах моторный гул, а Семен уже стремительно проваливался в темноту сна.

И снилось ему, что он снова сидит за рулем своего ЗиСа. За стеклами кабины - ночь, и темноту внутри разгоняет только свечение лампочек на приборной панели машины. Мотор тарахтит на холостых оборотах, и его вибрация передается на ногу водителя, стоящую на педали газа. А еще Семен чувствует, что кто-то сидит рядом с ним, на пассажирском сиденье. Но что-то не дает ему повернуть голову, чтобы рассмотреть пассажира. Скосив глаза, он может видеть только темный силуэт, отражающийся в лобовом стекле. Знакомый силуэт...

- Не коси, не коси глазами, как взнузданная лошадь - тихий голос с нотками иронии тоже знаком Семену. - Нечего тебе тут разглядывать...

- Женька? - неуверенно произносит Чекунов. - Это ты?

В ответ прилетает тихий вздох:

- Вроде, я. Не знаю...

- Как так, не знаешь?

- А вот так. Наверное, сейчас я такой, каким ты меня помнишь...

Теперь вздыхает Семен:

- Что ж, хоть так увидеться пришлось. Я о тебе часто думал.

- Да, я знаю... Ты вчера приходил на мою могилу и мне пришлось все вспомнить. И про свою смерть, и про войну, и про Победу. Жаль, только, что я ее не увидел... Зато теперь я знаю, как ты жил после войны. И понимаю, почему вернулся сюда...

Чекунов делает очередную безрезультатную попытку обернуться к своему собеседнику. И, смирившись с неудачей, садится прямо, крепко обхватывая ладонями холодный обод руля. За мелко подрагивающим лобовым стеклом, в полумраке просматривается капот двигателя, увенчанный пробкой радиатора.

- Женька, я хотел спасти тебя. И снова не сумел. Тогда решил попробовать помочь хоть кому-то.

- Значит, для тебя Андрей, Сиваков, Фира, Анастасия Ивановна, Виктор Иванович, другие раненые - просто замена моей жизни? Заплатка на совести?

Семен застывает, глядя на тусклое свечение приборной панели:

- Нет! Может быть, сначала мне и было все равно, кому помогать. Но теперь я отвечаю за их жизни.

- Да? - в голосе Женьки прорезается удивление. - А ты не думал, что может быть вот так?

В глаза Семена щедро плещет свет пламени. Впрочем, огненные языки тут же сникают, превращаясь в черный дым, грязными струями истекающий от обгорелой резины на катках "Комсомольца". Машина завалилась в кювет, размотав на дороге ленту перебитой гусеницы. Люки тягача закрыты, беспомощно торчит из шаровой установки задранный вверх ствол пулемета. За машиной виден и прицеп: рваными клочьями обвис брезентовый тент, на крашеных досках бортов белеют отщепы и сколы пулевых попаданий. От спущенных покрышек тянется глубокая борозда в укатанном грейдере, образовавшаяся, когда тягач из последних сил волок свой груз. А самое страшное, что возле колес, грудой брошенного тряпья скорчилась чья-то маленькая фигурка. Возле вытянутой вперед, почти детской ладошки, черной кляксой лежит пистолет. И ветер шевелит каштановые пряди волос, закрывающие лицо. Еще дальше на дороге валяется растоптанная сапогами командирская фуражка с зеленым околышем...

Чекунов закрывает глаза, но картинка не меняется. А в уши бьется тихий голос:

- Почему ты решил, что лучше знаешь, как им жить? Или умереть... Ведь, возможно, им удалось пережить плен и спастись? А вот ты в таком варианте, можешь и не дожить до Победы.

Семен до рези в глазах сжимает веки... И чадное пламя горящей резины сменяется успокаивающим огоньком подсветки приборов. Подрагивает в такт работающему двигателю рычаг переключения передач.

Чекунов смотрит на свои руки, лежащие на баранке руля. Кожа на глазах дрябнет, покрывается старческими веснушками, желтеют табачным налетом ногти и вот уже Лексеич видит свои собственные, сморщенные от многолетней работы, ладони. Усталость прожитой жизни неимоверной тяжестью наваливается на плечи старика. Голос пассажира ЗиСа немного меняется в тональности, наполняется болью и сожалением:

- Ты слишком стар, чтобы что-то изменить в чужой жизни, а свою... Свою жизнь тебе менять уже поздно.

Слова бьют больно, в них есть какая-то доля истины. Но уже разгорается внутри ярость: "Так что теперь - опустить руки и сдаться? Нет, старый конь - борозды не испортит. Правда, говорят, что и глубоко не вспашет. А вот это мы еще посмотрим!"

И Лексеич упрямо подымает голову: