Сергей Катуков - Мастер облаков

«Вы отличные актеры, я видел ваши выступления несколько раз, — сказал он весело и продолжил озабоченно: — Но ваш материал — не смешной. Он серьезный. Вы понимаете? Может, вы закажете другие номера или я сам подыщу?»

Мы договорились, что переработаем свои под современные политические предпочтения.

— Итак, — сказал Юра на очередной репетиции, — будем писать новый материал.

С нами сидел Август — театральный кот, который меланхолично примазался к нашей труппе на одной из гастролей.

— Так, давай, дядя Вова, записывать, что нам можно, а чего нельзя.

Я вздохнул и, поглаживая Августа, раскрыл плотно сброшюрированную книжку карманного формата.

Юра Бережной был одновременно продюсером, бухгалтером, водителем и руководителем отдела кадров нашей труппы. Помимо обладания внешностью нью-йоркского танцора мюзиклов и практически гениальными организаторскими способностями, ему удавалось играть трагические, а иногда и женские роли. Но об этом — значительно позже.

Он расчертил альбомный лист пополам, надписав над половинками: «Нельзя» и «Дозволено».

Добродушно посмотрел на Августа, подмигнув одним глазом, и сердито — на меня, потянув подбородок вверх — мол, давай, читай.

В книге, изданной под редакцией игумена Августа Люберецкого, выдававшейся бесплатно представителю всякой творческой профессии, оглашались очень важные вещи, которые в нашем государстве должен был знать каждый, решивший ступить на стезю трудового совершеннолетия и творческой самостоятельности.

Я встал, закинув голову вверх и высоко подняв книгу, будто закрывался от дождя, и зачитал нараспев по-пономарски:

— Запрещается, рабу божьему такому-то, при написании стихов, куплетов, сонетов, статей, эссеев, очерков, рассказов, повестей, новелл, романов и прочего художественного содержания и литературного по форме материала высмеивать и выставлять непотребно царя нашего земного батюшку и подручных его, коим имя: легион.

Вся цитата, конечно, была выдумкой. Ни о каком легионе речи не шло. Но смысл брошюры от этого не менялся.

— Ты понял? — спросил Юра, уставившись на кота хитрыми, зеленоватыми в крапинку глазами, отчего Август с едва скрываемой, кошачьей ухмылкой только отвернулся. — Этого всего ни нам, ни тебе, друг мой, делать не дозволяется. А теперь прочти-ка, Вовчик, что нам, горемыкам театральным, — на этом изгибе интонации Юра добавил в голос сладости и улыбки, — делать позволено, и позволено всеавгустейше и даже поощряется.

И зыркнул на меня суровым сторожевым кобелем.

— Дозволяется, — звонко объявил я, — похвалять добрыми и всеблагими словами, коими выгодно и славно зовутся наши руководители испокон веков, всех начальствующих и руководящих лиц, а паче всего, не жалея таланта и живота своего — нашего единоначальствующего Верхооо-внооо-гоо. Да пребудет…

— Эээ, — пропел Юра, вставая со стула и подходя к столу, — отставить.

Как следовало из книжицы, весь наш методологический подход к написанию программ теперь годился только в качестве иллюстрации истории театра, так как был полностью неактуален и строился на точно противоположных посылках.

— Слушай, Юрчик, ну так не пойдет. Эти требования нас буквально кастрируют.

— Я скажу более того, Вовчик: эти требования к тому же лишают нас еще и языка и голоса. Потому как если кастраты еще могут петь, то мы уже — только мычать. Ну, так ведь?

Я развел руками.

— Тогда я продолжу, — сказал Юра, театрально взвив указательный палец и повернувшись на пятках, — мы не позволим себя кастрировать, мы сменим, так сказать, пол.

— Да лан, Юр, — тут я уже серьезно посмотрел на своего продюсера, бухгалтера, менеджера и все остальное, что о нем было сказано выше.

— Да-да. Это будет работа непростая, мучительная, но, с другой стороны, творческая.

Шумно вздохнув, я шлепнул рукой по дивану, отчего Август посмотрел на меня неодобрительно.

— Шутки шутками, но что делать-то будем?

— Вов, а мы будем не рассказывать сатиру или пародию, мы будем ее показывать. Молча. Как наш всеавгустейший Август. — И он нежно погладил кота меж ушей.

3. Переезд и катастрофа

Сочинить пантомиму, причем пантомиму остросюжетного характера, в которой надо было закамуфлировать под сюрреалистически дураковатой поверхностью клоунады суровое сатирическое содержание — это, братцы мои, оказалось непростой задачей. Учитывая, что такого до сих пор мы еще не делали.

Пантомима как условное искусство лишало нашего героя своего определенного пола — он словно становился бесполой, безликой, не имеющей своей воли перчаточной куклой. Тогда как сам актер скрывался за декорациями пластики и грима, голос его тем паче уходил в пассив, приближенный к почти нулевому выражению.

На сцене появлялись аморфные фигуры, изредка подававшие невнятные звуковые сигналы. Это были, по сути, ожившие кляксы, под сурдинку абстрактной абсурдности выражавшие с помощью языка тела то, что тело языка уже не могло артикулировать в слове.

Когда после месяца репетиций у нас была готова первоначальная программа, я по электронке отослал ее текст телевизионному продюсеру. В нем была всего одна реплика, состоявшая из двух слов — «Чур меня!» Описание пантомимы было совершенно безобидным.

Продюсер перезвонил и недоуменно и насмешливо спросил:

— Вы сменили амплуа?

— Не только. Мы сменили и пол, и потолок, — ответствовал я.

— Вы переехали? — уточняюще настаивал недоверчивый продюсер.

— Да, в другой жанр.

Надо сказать, программа удалась.

Представьте себе условное пространство квартиры, в котором герой сначала безуспешно и мучительно пытается заснуть, а потом, измучившись, все-таки засыпает. И вот тут-то, в еще более условном пространстве сна, начинает разворачиваться главное действие. Герой из маленького чаплинского человечка превращается в кровавого диктатора, страдающего раздвоением личности. Ситуация усложняется тем, что в государстве, где правит этот тиран и злодей, существует сначала один его двойник, потом — двое, затем — еще несколько, и, наконец, все общество превращается в единую сплошную массу двойников диктатора. Целая толпа, паводок диктаторов, диктаторчиков и совсем уж микроскопических домашних диктатошек, мельче и мельче, окружает, заволакивает его. Что ж поделать, если в царствование тиранов и злодеев именно так и бывает.

И вот уже невмочь как много их расплодилось, так что распознать, кто из них первоначальный и кто производный, невозможно. Картина массового уничтожения диктатором своих двойников завершается вполне логично, хотя и парадоксально. Решив в припадке безумия, что сам он является двойником собственной личности, злодей избавляется от призрачного доппельгангера, и мир — абсурдным и чудесным образом — освобождается от тирании.