Виктор Перестукин - Последний довод главковерха [СИ]

— Так и машина на тебя записана, тож с собой прихвати! Нагрянет к нам кто из стрелявших, как мы тут неходячие да безоружные?

— Да я далеко от них отъехал, небось не погонятся. И машину плотно в кусты загнал, рядом пройдешь, не заметишь. Пока, мужики, пошел я!

Кусты зашуршали, и наступила гнетущая тишина, оттеняемая фоновым шумом недалекого, видимо, шоссе.

— «Пройдешь рядом, не заметишь»! А следы как же? — Ворчал Назар. — Да у этого шоферюги и винтовка, небось, мухами засижена, так что стрелять из нее страшно…

Я медленно приходил в себя после недавних мучительных минут. Боль нехотя покидала битое тело, и мысли так же не спеша возвращались в опустевшую было голову.

Итак, подведем предварительные итоги переселения души, так сказать. Попал я хуже не придумаешь, и захочешь, да не сумеешь. Место и время совершенно катастрофические, а состояние моего нового тела не только не позволяет активно действовать, но и вызывает вполне обоснованные опасения за его дальнейшее существование. Проще говоря, ни сбежать, ни защищаться, а того и гляди, как бы совсем не загнуться. Перевязан я, правда, кажется, добротно и квалифицированно, и первая помощь оказана, и последующая обработка повреждений произведена. Но как пройти курс реабилитации?

— Как думаешь, не оставят нас здесь доходить? — В тему влезает Назар.

— Думаю, как раз оставят. Тут армии и фронты пропадают, а чего уж говорить о двух раненых. Да о нас и не вспомнит никто.

— Ты о чем это? Каки-таки армии да фронты, где пропадают?

Да, про армии и фронты я рановато заикнулся, в первый день войны «надежды юношей» еще не оставили.

— Вот в Польше и Франции, например.

— Да ты сравнил же хрен с пальцем! Где та Франция, и где Советский Союз? Пилсудский и Чемберлен, или товарищ Сталин! Тьфу! — Смачно плюнул за борт Назар.

Назар разошелся, убеждая меня, что Сталин голова, и что палец ему в рот класть не следует, а я, не вступая с ним в дебаты, тем более, что в целом и сам был с ним согласен, вновь углубился в размышления о своем незавидном положении. Если нас здесь забудут и бросят, то через несколько часов или дней мы окажемся в немецком тылу, а фашисты с неходячими пленными не церемонятся. Аборигены тут поголовно бандеровцы, и встреча с ними опять же не сулит ничего хорошего. Даже в самом лучшем случае, если водитель вернется с подмогой, и нас эвакуируют в тыловой госпиталь, отлежусь я там месяц, ну, два, а потом снова на фронт, с винтовкой на танки в атаку «ура»? Нет, как ни крути, надо уносить отсюда ноги. Точнее, не ноги, ноги пусть здесь остаются, как и все остальное. Сознание надо отсюда уносить, и поскорее.

Так, начинаю. Расслабляюсь. Тяжелею. Теплею. Считаю… Не получается. Пробую по новой… Снова облом. Еще раз… Нет, ни в какую. Что за хрень? Подумав, соображаю, что проблема, скорее всего, в положении «на животе». Обычно аутогенном я занимался лежа на спине, либо сидя в кресле, откинувшись. Рефлекс, привычка в психологических практиках большое дело, даже решающее. Ладно, не надо отчаиваться, все исправимо. Время есть, помучаюсь, и все получится.

А чего это Назар наш носом крутит?

— Лапушкин, ничего не чувствуешь?

— Нет. — Занятно, в кого бы ни влетел, органы чувств приводятся к состоянию прежней материальной оболочки, вот и сейчас, и нюха нет, и правый глаз видит значительно хуже левого.

— Паленым пахнет! — Назар принюхивается и все больше нервничает. — У этого шоферюги чегой-то загорело. Как бы нам здесь не поджариться, навроде карасей у поварихи!

Да, мало у нас проблем было, так вот еще получите! У Назара хоть ноги и переломаны, зато обе руки целы, а у меня действует только левая. Ему перевалиться через низкий борт пара пустяков, даже если плюхнется неловко, потом на локтях отползет. А у меня при первом же резком движении сознание отключится. С растущей тревогой слежу за Назаром.

— Как? Разгорается? Дыма вроде нет…

— А ты сам не чуешь? Принюхайся!

— Нет, ничего не чувствую. У меня нюха нет совсем. И ты ведро не трогай, чего ты заливать собрался?

Назар убрал руку от ведра, еще подергал носом и постепенно успокоился. Фу ты, черт, паникер долбанный, я уж думал…

Назар посмотрел на меня с любопытством.

— А ты что, точно ничего не чуешь? То-то я смотрю, спокойно лежишь.

— В каком смысле спокойно?

— Да не ворчишь на меня. — Назар расхохотался. — А я тут терпел, терпел, да и сходил под себя! А тебе вроде все равно. Сам-то как, не припират?

Я, завернув шею, насколько получалось, посмотрел на расползающееся из-под одеяльца Назара мокрое пятно. Прислушался к своим ощущениям. Пока, вроде, терпимо, но потом… Да, уж, ситуация, а куда деваться?

Остаток дня, и ночь, и следующий день, и еще одна ночь никаких изменений в наше безрадостное положение не принесли. Хлеб мы умяли в первый же день, вода тоже быстро закончилась, хотя Назар поначалу почти не прикладывался к ведру, жалуясь на невозможный запах бензина, но потом пил даже больше меня. В небе пролетали самолеты, чаще немецкие, разных размеров, большими группами, реже наши, тупорылые истребители, поштучно и тройками. Шум на недалеком шоссе то затихал, то нарастал, канонада вокруг тоже меняла громкость и направление, но, к моему удивлению, полностью не стихала, и не удалялась. Назар, то матерился, то молчал, а раз вздумал покричать, в надежде, что кто-нибудь его услышит. Я тут же попросил его заткнуться, неизвестно еще, кто услышит его вопли о помощи, и чем эта помощь обернется. Сам я снова и снова пытался оторвать сознание от тела, получалось, однако не особенно.

Вечером третьего дня я, пользуясь дремотным полусонным состоянием, опять попробовал уйти в астрал. И начало сразу обнадежило. Сознание легко воспарило над землей, резко рванув к облакам, кружась и кувыркаясь, так что я с трудом взял его под контроль, выровнял и притормозил безудержный полет, переведя в плавное парение. И при всем этом чувствовал неправильность и незавершенность происходящего. Да, я ушел, но… остался. Какой-то частью сознания висел в пространстве, и мог двигаться, замедляясь и ускоряясь. Видел мир, землю под собой и облака выше, поднимался в густой серый туман этих облаков и опускался к самой поверхности земли, разглядывая в упор травинки, покрытые пылью и вечерней росой, и букашек на них. Но при этом другая часть меня плотно застряла в теле красноармейца Авангарда Лапушкина, нипочем не желая покидать его. Я колебался, боясь уйти совсем. Если я рвану отсюда, что может произойти? Раздвоение личности и сумасшествие? Не надо мне этого. Так что, возвращаться, или… Я снова поднялся к облакам, и понесся, все дальше и дальше удаляясь от полуторки, как вдруг остановился, не в силах продвинуться дальше. И снова я попытался разобраться в своем странном состоянии. Получалось… Да хрен его знает, что получалось. Кажется, это не сознание ушло куда-то, а я просто вижу все со стороны, оставаясь в самом себе, ну, то есть в Лапушкине. Вот сейчас совершенно точно вишу над покатым холмом, заросшим поблекшей под июньским солнцем травой. Вижу дальше другой холм, но продвинутся к нему, зависнуть над ним не могу. Смотреть отсюда — пожалуйста. Зато могу двинуть сознание, или свой «верхний взгляд» назад, ближе к замершей в кустах полуторке. И в стороны тоже могу, как по окружности. И каков же радиус этой окружности? Прилично получается, километров пятнадцать, а то и все двадцать.