Александр Воронков - На орловском направлении. Отыгрыш

Сосредоточенно доворачивая пулемётный ствол за выбранной группой немцев, старый «комотд» Константин Лапин старался не упустить с прорези поднятой планки тощего немца, который, прыгая из кузова грузовика, сменил унтерскую фуражку на стальной шлем. Витя Васильев, прокусив до крови губу, выцеливал пляшущим стволом финской магазинки пулемётчика на едущем как раз по краю дороги бронетранспортёре…

А Рамазан Гафуров недвижно лежал в своей ячейке, замаскированной в зарослях на противоположной стороне от дороги. Он лежал, неудобно уткнувшись лицом в торчащие из срезанной земли белые корешки, и жёлтые сухие соцветия дикого укропа, срубленные пулемётной очередью, тоже лежали на бело-розовых хлопьях мозга, не прикрытого больше затылочной костью, и на исковерканном оптическом прицеле…

Тишина…

Грах!

Грохот выстрела, высверк в колее — и идущая по дороге бронемашина рыскнула вбок, дернувшись на разбитом колесе.

Одновременно с этим над тихой пустошью вновь разлилась стрелковая разноголосица. Били наши, били немцы.

Тремя злыми очередями опорожнивший двадцатипятипатронный плоский магазин Лапин сполз от края оврага вниз, стаскивая за хлястик второго номера.

— Ходу, Витька, ходу! Патроны не забудь, убью!

Скользя и спотыкаясь, пулемётчики бежали вглубь оврага, продираясь сквозь кустарник на северо-восток. Со злым матом отстегнув непривычную защелку, командир выдёрнул опустевший короб из пулемёта:

— Стой, Васильев! Патроны давай! Да стой, тебе говорю!

Парень, наконец, затормозил, завертел очумело головой. И тут же схлопотал такой подзатыльник, что и без того сидящая на голове наперекосяк пилотка вовсе отлетела на полметра.

— Охренел, что ли? Чего летишь, как обосравшись? До Москвы доскачешь! Магазин полный давай!

Прерывисто дыша, Витя выудил из одной из висящих крест-накрест противогазных сумок железный короб и протянул старому столяру.

И лишь потом осознал происходящее.

— Дядь Костя, ты чего?

— Того самого. На войне — не в бане. Приказ сполнять должен мигом. Н авот, этот пока снаряди да пилотку подбери. Пока германец там на говно исходит, у нас время есть. На полчаса швабов задержали, не менее. Сейчас полезем ещё позицию искать, чуть в стороне. Германец — вояка толковый, обязательно насчёт мин проверять полезет — тут мы его ещё раз кусанём. А потом уж, помолясь, к нашим отступим, пусть Кузнецов со своими швабов у себя на участке встречает. Ручей перебредем — а там уже парни на машинах с «крупняками». У ребят там траншейки отрыты: в них и отдохнем коллективно. Подождем сволочь фашистскую. А то муторно как-то в одиночку воевать…

…А вот ещё одна картина, которую Клаус Вессель, будь он здесь и дай он волю творческой части своей натуры, мог бы назвать пасторально-декадентской: поперёк дороги — накренённая телега о трёх колесах, рассыпавшееся сено — в эдаком эстетичном беспорядке, из-под него стыдливо выглядывает четвёртое колесо. Русские невероятно бестолковы! Нет бы починить, тут работы на четверть часа, — бросили!

Что стоит панцеру снести хлипкую преграду?

В следующее мгновение танк перестает существовать как боевая единица и начинает новую жизнь — в качестве препятствия куда более внушительного, нежели злосчастная телега. Водитель одного из мотоциклов от избытка храбрости или просто от растерянности проскакивает вперед по обочине, следом опасливо движется бронетранспортёр. Предосторожности оказываются излишними: тяжёлый взрыв поднимает пласт земли вместе с машиной, распыляет, прожигает, раздирает. Когда комья и пыль возвращаются на положенное им природой, а не человеком место, даже самому большому оптимисту из числа сидящих в другом бронетранспортёре становится ясно: живых среди этого раскуроченного металла быть не может.

И всё-таки русские поразительно бесхозяйственны! Таким образом распорядиться реактивными снарядами, которые должны были достаться в качестве трофеев покорителям Европы, — воистину азиатское изуверство!

Солдаты рейха настолько впечатлены, что последующую четверть часа ожесточённо воюют с лесом. В ответ — ни единого выстрела.

И снова впереди, в мрачноватом свете октябрьского предвечерья, идут сапёры. Металла находят всего ничего — одну только изъеденную ржавчиной полоску, наверное, обод от бочки. А вот завал из срубленных сосен — неприятно. Крайне неприятно: на этот раз из леса… не то чтобы стреляют — постреливают. Такого мнения придерживался герр гауптман — что-то около двух минут, пока с него не слетела фуражка, а рядом не взвыл над распластанной в пыли собакой молоденький сапёр: «Они убили мою Адель!»

Солдаты, торопливо ссыпавшиеся с бронетранспортёра при первых выстрелах, разворачиваются в цепь. Прочесывание леса на этот раз оказывается столь же безопасным, сколь и безрезультатным. Если и удалось подстрелить кого-то из лесных призраков, то не иначе как чудом. Пара товарок погибшей Адели сперва с воодушевлением бросается вперед, но вскоре начинает топтаться на месте и чихать: к добру или к худу завез во времена оны русский царь Пётр из одной германоязычной страны моду на курение табака.

И когда в пятом часу пополудни в видимости села с истинно русским названием Лубянки, что в дюжине километров от Дмитровска, препятствия вдруг заканчиваются, никто уже и не верит.

Жители, предупреждённые строгими военными в зелёных фуражках, подались в леса, благо даже ночами пока подмораживает не очень сильно, а там, глядишь, и прогонят немчуру.

Всех людей в селе — упрямый дед Павел, который и в колхоз последним пошёл, всё дожидался, покуда ему всем миром поклонятся, попросят, да измученная грудной жабой и нарочно отставшая от односельчан бездетная вдова Настасья.

Лубянки пылают. Кто отдал приказ их сжечь, и был ли вообще такой приказ? Вряд ли даже те, кто поджигал, смогут дать внятный ответ. А вот двоих русских — смуглого седоусого старика и бледную простоволосую женщину — застрелил по личной инициативе сапёр Карл Вернер. Девятнадцатилетний уроженец старинного европейского города Регенсбурга мстил русским за свою Адель.

Пожар виден в соседнем селе Крупышино, где остановился для короткого отдыха штаб механизированного полка.

Отдых — не для всех. Некоторым приходится делать неинтересную и, прямо сказать, грязную, но нужную работу: доставили пленного: худого большевика, раненного осколками мины при обстреле очередной русской засады. Вдвоём с напарником эти затаившиеся до поры русские пулемётчики обстреляли взвод гренадер, выталкивающих очередной застрявший на легком подъёме грузовик. Из-за их скифской злокозненности шестеро храбрых солдат фюрера обрели себе последнее пристанище на воинском кладбище, появившемся теперь в этом селе, и ещё столько же теперь надолго выведены из строя, став пациентами прекрасных германских артцев и обер-артцев. Ещё хорошо, что командир миномётной батареи, следовавшей в полукилометре от места засады, услышав стрельбу, прореагировал необходимым образом. В течение трёх минут первые миномёты были установлены прямо на крестьянских телегах, в которых перевозились, и четвёртым залпом позиция русских была накрыта. Конечно, большевики должны были бы бежать, но спастись от германской мины — дело почти невозможное. Раненого большевика озлобленные гренадиры чуть было не отправили на свидание с ихним красным юде Марксом, от души вымещая на нём сапогами только что миновавший страх, но подоспевший командир миномётчиков прекратил избиение, посчитав, что его законную добычу при необходимости сумеют пристрелить и в штабе полка… предварительно серьёзно поговорив с пленным.