Александр Руб - Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

Я медленно выплывал из душного дурмана беспамятства. С неимоверным трудом поднимались склеившиеся веки. Было ощущение, что к ним привесили многотонный груз. Наконец я смог их разорвать. Перед глазами маячило смутно различимое белое пятно.

Потолок…

«Странно… с совсем незнакомыми мне разводами…».

Слабость в теле неимоверная… рук не могу поднять и во рту поселилась великая сушь…

«Это что ж за похмелье-то такое…? Что ж я вчера пил-то? Не помню ни черта! Так вроде я вчера не пил… или это было позавчера?», — память наглухо отказывалась работать. На этом мои мысли и закончились. Сбоку кто-то застонал. Попытавшись повернуть голову, чтобы посмотреть, я получил такой разряд боли в голову, что с коротким стоном провалился в блаженное беспамятство.

Новое «пробуждение» принесло все ту же муть — рваные пятна размытого белого, которые чуть спустя собрались во всё тот же потолок с незнакомыми разводами. Неимоверное усилие, чтобы собраться и посмотреть… — снова сожрало все силы. Запекшиеся губы никак не хотели выдавить из себя хоть звук. Язык сухим рашпилем ворочался во рту.

Сил не было — совсем. Глаза закрылись.

«Все-таки я отравился водкой… Помру, наверное, скоро», — привычно и бодро пошутил я. Привычная шутка — успокоила.

Мысль о скорой смерти оставила лишь серый налет равнодушия перед коротким ужасом возможного и уже наверное привычного мне — «Ничто». Проложила к нему зыбкий мостик.

«Нет, не умрешь ты скоро…», — послышался вдруг горячечный шепот умирающего кого-то. Кого-то, кого я ощущал почему-то неимоверно близким. А у меня было чувство дежавю. Я сам себя начал убеждать — «Все нормально…

Это просто «белочка» от «паленой» водки… А я просто рехнулся». «Да, нормальный ты! Ты жить будешь — долго. Я знаю!», — кто ответил мне внутри меня. «Помираю я, брат…», — горячечный шепот заторопился сказать что-то важное… что-то — что для него важнее жизни. Как последнее — «Прости»… или «последняя воля»…

«Не успел я… не успел — отомстить», — внутри меня плеснула, разлилась половодьем насквозь знакомая, но не моя… не моя, но такая знакомая… — черная подсердечная злоба.

«Ты отмсти за меня… А то что ж это получается — зря всё? Зря я столько воевал? Зря дожил до Победы? Не погиб, не скурвился… — зря!? Расслабился я… поторопился… — мир ведь. И вот результат… — убили меня…», — голос слабел. Он торопился успеть сказать… передать… объяснить.

«Знаю я… — ты жить будешь…! Мертвым… им ведь ненадолго будущее открывается… — ты знай это!», — горячечный шепот наливался убеждением. «Я хоть — коммунист и полный материалист… но поклянись мне… Христом богом молю… — поклянись, что прикончишь ты этих тыловых крыс! Хоть одного этого — доктора. Убей эту суку!!!».

Я промолчал… но начал понимать, что меня колотит от ненависти — чужой.

Чужой, но постепенно как-то становившийся моей…

Меня опаляли изнутри чужие чувства. Бились внутри какими-то волнами, что-то размывая. Взламывая защитную корку наплевательства на всё и всех. Смывался пепел со сгоревших надежд и погасших чувств. Ненависть подтачивала изнутри и билась как волна об утес, об тот черствый панцирь равнодушия, которым я оброс за многие годы и который помогал мне зачем-то жить.

«Ведь любил же ты когда-то?», — с невысказанной надеждой прозвучал голос.

«Любил…», — нехотя согласился я. С циничной усмешкой вспомнив сбежавшую от моего пьянства по выходе на пенсию, жену.

«Отомсти за меня, брат! Те, которые меня убили — бог с ними. Ты достань тех сволочей… — кто виноват…», — шепот бился внутри головы и уже начинал восприниматься, как мой собственный внутренний голос. «Я когда понял, что помираю… бога попросил!!!», — голос взлетел и опустился, «… и черта попросил… — душу возьмите — но отомстить дайте!!! Видать кто-то меня услышал…», — чужие слова и чувства распаляли меня изнутри огнем. Огнем почти забытых страстей молодости… Яркостью чувств, когда и я… вот так вот — искренне и чисто, мог любить и ненавидеть.

«Ты живи, брат!», — голос заторопился. «Чую я… — всё. Вышло оно… — время у меня. Так что? Отомстишь?».

«Зачем оно мне?», — задал я вопрос в никуда, то ли — самому себе, то ли — этому голосу-шепоту.

«Ты — честный… я знаю!», — с какой-то обреченностью заторопился голос. «Если пообещаешь — сделаешь…», — голос слабел.

«Оно мне надо…?», — я по-прежнему ничего не понимал. И тут сжигая себя, щедро бросая в стороны последние секунды жизни — чужая… или теперь уже моя ненависть — окаменела. Оледенила все внутри и плеснула черной вспышкой под сомкнутые веки… опалила… окаменила скулы до звона… И черной плитой упал мне внутрь кусок чужого знания или памяти… калейдоскоп непонятных пока мне картинок… с каждым появлением которой, приходило понимание, и чужое чувство отчего-то — становилось моим…

… свежий, ещё не оплывший под дождями могильный холмик на краю старого кладбища…

… какие-то нелепые завявшие полевые цветы на нем…

… слезы неверия и злого бессилия…

… крест, с прикопленной уже покоробившейся фотографией…

… злые слезы, бегущие по щекам и не приносящие облегчения… … лица каких-то баб-соседок с презрительно поджатыми губами и с повязанными по-старинному платочками…

… холеная простецкая морда с румянцем во все щеки…

… станционная темнота с яркими пятнами света и густыми тенями от привычно-ненавистной полной луны…

… чей-то голос на секунду отвлекший внимание…

Удар…

Тьма…

… и ненависть… Дикая ненависть… к сытым тыловым крысам… Особенно к одной… которая украла самое дорогое — ЛЮБОВЬ…

«… МОЮ любовь!?».

Как фотовспышка в темноте, как удар пули в грудь… пришло понимание — кто и почему попросил меня.

«Согласен я…», — прокричал я в никуда.

И чужое чувство — стало моим… и чужой долг — перешел на меня… Но мне никто не ответил. Я испугался… испугался того, что старлей Серёга уйдет… или ушел навсегда — и не успеет узнать, что за него отомстят. — Я убью его! — «заорал» я внутри и захрипел «снаружи». — Слышишь парень… — убью!!! Я отомщу! Я клянусь те…