Владислав Савин - Союз нерушимый: Союз нерушимый. Страна мечты. Восточный фронт

Первым стоило назвать Андрия Селедко – сын петлюровского „полковника“, еще в юности сумел „отличиться“ во время Гражданской войны в России. Воинских подвигов за ним не числилось, да и на поле боя он не бывал – зато, командуя комендантским взводом в полку своего малопочтенного родителя, Селедко-младший заслужил такую известность пытками, расстрелами, еврейскими погромами и безудержным мародерством, что умудрился выделиться этим даже на общем фоне петлюровской „армии“ (которая, по мнению Инукаи, была русским подобием „воинства“ Ван Цзи-вея – а впрочем, в любой смуте подобные типажи и банды плодятся, как мухи на куче навоза, безотносительно к эпохе и стране). Однако же майор Инукаи после разговора с Селедко совершенно не мог понять национальную политику большевиков. Если до того, при царях, все было логично – есть великороссы, малороссы и белорусы, и все они являются русскими, то есть господствующей нацией в многонациональном государстве, находящимся под их властью, то какие демоны надоумили большевиков дробить единый господствующий этнос на некие искусственно созданные нации? Зачем объявлять простонародный диалект русского языка, существующий в Малороссии, отдельным языком? Ведь и в благословенной империи Ямато есть разные диалекты и местные говоры. Но если бы кто-то посмел заикнуться о том, что, например, в Осаке говорят на особом „неяпонском“ языке или что княжество Сацума не Япония, то заслуженным наказанием для такого смутьяна стала бы китайская „крысиная клетка“ [148] Традиционная китайская казнь, очень мучительная. !

Дальнейшая судьба Андрия Селедко не представляла особого интереса – бежав из Малороссии от наступающих большевиков, все семейство, вместе с награбленным добром, оказалось в Польше. Где хозяйственные поляки тут же решили, что люди низшей, по отношению к полякам, нации – именно так Инукаи понял незнакомое ему ранее слово „быдло“ – не имеют права на имущество, ценное для самих поляков. По мнению Инукаи, это было правильно. Селедко-старший был иного мнения, скоропостижно скончавшись от огорчения. Андрий Селедко, как можно было понять из его туманных объяснений, вместо того чтобы выполнять долг старшего сына перед матерью и младшими братьями и сестрами, бросил свою семью – нет, сам он сказал, что завербовался матросом на корабль, чтобы посылать родным деньги, но не смог внятно ответить, когда он получил последнее известие от родных и сколько и когда денег им отправил. Так Селедко и болтался по миру до 1938 года, когда в Шанхае, угодив за пьяную поножовщину в портовом кабаке в „нежные объятия“ японского патруля, начал объяснять, что он „украинец“ – о такой нации не слышали даже следователи Кэмпейтай, к которым он, в конце концов, попал. Из Кэмпентай послали запрос в военную разведку, резонно рассудив, что этот представитель неведомой им доселе народности, проживающей в Советской России и клянущейся в вечной ненависти к проклятым большевикам, в промежутках между размазыванием кровавых соплей по битой морде, может как-то пригодиться. Правда, пользы в итоге оказалось немного, но свое невеликое жалованье Селедко честно отрабатывал, вначале составляя листовки „на ридной мове“, которые одно время подбрасывали в те населенные пункты, где были переселенцы из Малороссии (как указывалось в личном деле, составленном с истинно японской скрупулезностью, эффекта от призывов Селедко совершать акты саботажа и поднимать восстания против большевиков не отмечено), а потом, освоив японский язык, начал переводить допросы русских эмигрантов, подозреваемых в симпатиях к СССР.

Вторым был Петр Бородинский – автор бездарных ура-большевистских стишков, исправно публиковавшихся дальневосточными газетами русских, за что сочинитель, получая приличные деньги, возомнил себя оппозиционером. Причем у горе-поэта хватило ума орать о своих антисталинских взглядах в пьяной компании таких же, как он сам, приближенных к большевистскому столу сочинителей. Финал мог быть вполне закономерным, но Бородинского спасли случай, география и развитый инстинкт самосохранения. Выразилось это в том, что проживавший в Петропавловске-Камчатском „поэт“ встретил на улице соседа, сообщившего ему о приезде людей из НКВД – и не теряя ни минуты, кинулся к причалу, возле которого стояли японские рыболовные суда. Сообщив капитану одного из траулеров о своей великой любви к Японии, знании множества большевистских секретов и преследовании кровожадными чекистами – именно в таком порядке – Бородинский попросил вывезти его на территорию империи, клянясь посвятить всю свою жизнь борьбе с большевизмом. Капитан траулера (лейтенант запаса Императорского Флота) не слишком поверил рассказу перепуганного насмерть штафирки – было весьма сомнительно и само наличие в Петропавловске-Камчатском каких-либо великих тайн, и знание их Бородинским. Но дело происходило в сентябре 1938 года – и, посоветовавшись с присутствовавшим среди японских рыбаков флотским разведчиком, наслышанным об оглушительном успехе армейских конкурентов [149] Имеется в виду переход к японцам начальника краевого управления НКВД Дальневосточного края Люшкова летом 1938 года. , решил все же вывезти Бородинского. Логика в этом была – прихлебатель большевистских руководителей мог слышать что-то интересное. Но, к разочарованию разведки флота, ничего нового Бородинский им не сообщил, а его заверения в вечной преданности империи и вовсе никого не заинтересовали. Как и действительно доскональное знание Петропавловска – офицеры Императорского Флота не без веских на то оснований полагали, что при необходимости они утопят все русские корыта, базирующиеся там, без малейших сложностей. Потому Бородинского попросту вышвырнули на улицу – где его тут же подобрала разведка армии, по тому же принципу, „а вдруг хоть шерсти клок“.

А вот армейской разведке Бородинский пригодился в качестве эксперта по советской гуманитарной интеллигенции – экспертом он был средней паршивости, но в этом, решительно непонятном самураям явлении следовало разобраться. Сам Инукаи, читая обзорные материалы по этой самой интеллигенции, понял одно – он совершенно ничего не понимает. В Японии имелись инженеры, ученые – это были представители необходимых империи профессий, требовавших отличного образования и высокого интеллекта, безусловно, заслуживавшие уважения самураев, поскольку на этих людях держалась промышленность империи и оснащение технических видов войск; были преподаватели – от учителей деревенских школ до профессуры столичных университетов, тут тоже все было очевидно, они воспитывают и учат самураев; наличествовали врачи, которые лечат самураев. Как человек широких взглядов, майор не просто готов был терпеть, но и признавал полезность разнообразных борзописцев, бумагомарателей и лицедеев, которые воспитывали простонародье и разъясняли ему волю императора – конечно, они не имели права на такое уважение, как актеры театра кабуки, свято хранящие традиции страны Ямато, – но при соблюдении тех условий, что они занимались прославлением подвигов воинов империи и знали свое место, они могли рассчитывать на некоторую благожелательность по отношению к себе.