Макс Мах - Командарм

– Но я-то попал!

– Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.

«Он параноик?» – могло случиться и так.

– Да, окстись, Жорж! – вспылил Кравцов. – Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!

– Члены ЦК бывшими не бывают!

– Еще как бывают! Назвать?

– Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!

– Я был на фронте, а потом…

– Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал…

– Я эсером был, тебе мало? – прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.

– До апреля семнадцатого!

– И что?

– Есть мнение, что тебе готовят возвращение.

– И кому я сдался весь из себя такой красивый?

– Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?

– Ты хочешь сказать, что меня «выводит в люди» Зиновьев? – это был уже полный бред. Зиновьев – один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.

– Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?

– Зейбот.

– Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.

– А…

– Не знаю, но Сергей Иванович никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и «примыкает» крайне редко и неохотно…

– Так… – задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга – пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, – кое-что есть. – А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?

– Правильно мыслите, товарищ, – усмехнулся Семенов. – Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.

– Значит, Троцкий?

– С чего ты взял? – удивился Георгий. – Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы человеком Троцкого не назвал. Сторонники, может быть. Но никак не клевреты.

«И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было, и левая оппозиция едва только проклюнулась. Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…»

– А мне тогда почему не сказали? – спросил он вслух.

– А ты уверен, что не сказали? – прищурился Семенов.

Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…

«Намекал… Вот только оно мне надо?»

И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь – вымарывать замучаешься.

«Сделанного не воротишь!» – но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола – чисто светлое воскресенье, – и сон не шел, хоть убей.

«Что наша жизнь? – вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. – Игра!»

Или это Модест Чайковский [20] Чайковский Модест Ильич – родной брат Петра Ильича Чайковского; написал либретто оперы П. Чайковского «Пиковая дама». Звучащий в опере текст – это лишь сценическое переложение рассказа Пушкина, и указанная фраза, ставшая крылатой, принадлежит не Пушкину, а М. И. Чайковскому. в либретто для «Пиковой дамы» Александра Сергеевича подправил?

«Сыграть по-крупному?» – вероятность «выигрыша» представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся «черти» Феликса Эдмундовича.

«Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…»

Н-да, бодался теленок с дубом!

Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.

«До сих пор, – думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем « этим » делать. – До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…»

Звучало вполне по-оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что «all the world’s a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts».

Весь мир театр, люди в нем – актеры…

«Нет не театр! – решил Кравцов. – Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за “судьбы русской революции?!”»

Таких немного – « Узок их круг, страшно далеки они от народа ».

Ленин, но ему всей жизни оставалось – считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные – пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он «в списках не числится», хотя он-то как раз и есть «опционально проходная фигура». Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, «перевести стрелку». Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда в конечном итоге доставит их всех – живых и мертвых – тот паровоз. Будет ли остановка в коммуне, или опять все получится, «как всегда»?

– Что-то случилось?

Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины – ведьмы, не так ли? Ну, а любящие – вдвойне!

– Случилось, – Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.

– Не расскажешь? – спросила Рашель, садясь рядом с ним.

– Не могу, – ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. – Не имею права.

– Не претендую, – усмехнулась Реш. – Помочь могу?

– Скажи, – спросил он тогда. – Какой будет Коммуна?

– Красивый образ, – тонкие пальцы легли на его плечо. – Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.

– Значит, все напрасно? – он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.

– Брось! – ответила она. – Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.

– И точку « невозврата » мы миновали…

– Что? – ну, разумеется, она его не поняла. Она и термина такого никогда не слышала. Но он-то себя понял правильно. Все он понял.

За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее работал он много, иногда – и даже часто – пропуская из-за этого занятия в академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно наполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалась в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом году секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело «Оборотня». Допрос Петра Авена, докладная записка товарища Стуцки, беседа с Львом Зиньковским, воспоминания Беркмана… Взрывная сила документов, собранных за эти дни группой Кравцова, могла похоронить многие репутации и стереть в пыль многие далеко идущие планы.