Макс Мах - Командарм

– Именно это они и сделали, – спокойным голосом констатировал Бубнов. – В результате пришлось принимать поправки к декрету.

– Так и я о том же! – Макс любил разговаривать с Бубновым; Андрей всегда быстро схватывал и четко формулировал главные тезисы. – А по сути, что у них получилось, почему пришлось декрет, столь полюбившийся … – он хотел сказать, Сталину, но решил не обострять, – некоторым товарищам, по живому резать? А все дело в выгоде! Товары пошли через границу…

– И мы перестали получать за них деньги в госбюджет.

– Не так. Мы перестали их терять на контрабанде и липовых поставках, а стали взимать налогами, акцизами, процентами на кредитование, таможенными сборами. Ты этого не знаешь, может быть, но сборы возросли на порядок в первый же год. Доходы городского бюджета подскочили аж в три раза, отчисления в бюджет СССР в два с половиной. Чуешь, о чем идет речь? На эти деньги, между прочим, «Парижскую Коммуну» и «Марат» [80] Линкоры «Севастополь» и «Петропавловск». ремонтировали и тракторно-танковый цех на Ижорском заводе построили. Вот тебе и прямая польза РККА и индустриализации от простого советского нэпмана. Подожди! – остановил Макс готового возразить Бубнова. – Погоди, Андрей. Я тебе еще кое-что расскажу. Из Риги пошло в Питер женское белье среди прочего. В том числе и польское, хорошего качества и красивое. И вот в Ленинграде один портной… Капилевич его фамилия или Копельман… Не суть важно, он увидел, как «брали» это недешевое белье, и наладил свое производство. Мало того, что две сотни работниц с биржи труда на работу принял, так и товар предложил не хуже польского, но дешевле. Рашель с Полиной Молотовой в его магазин на Литейном проспекте ходили… Ну, я тебе как мужик мужику скажу: красивое белье!

– Все так, – кивнул, улыбнувшись, Бубнов. – Но он выступил конкурентом нашей собственной швейной промышленности!

– Все так, – не стал спорить Кравцов, повторив к тому же «формулу» Бубнова. – Но, во-первых, он платит налоги, которые много выше, чем те, что платят госпредприятия. Во-вторых, он реально работает против утечки капитала за границу, предотвращая к тому же контрабанду и облегчая жизнь ОГПУ и Военконтролю. И наконец, в-третьих, нашим швейникам учиться еще и учиться. Вот пусть и учатся, соревнуясь, а продукцию их все равно покупают. У Копельмана белье сравнительно дорогое, да и до Литейного проспекта не каждый доберется…

– Резонно. А криминал как? Разложение, усиление буржуазного элемента?

– Так, Андрей! А мы на что? На то и щука в море, чтобы карась не дремал! Военконтроль, ОГПУ, Политуправление РККА, милиция, прокуратура, революционные трибуналы… Работать надо, а не липовые дела строчить.

– И Военконтроль самый важный…

– Андрей, так и ты вроде как военный. Политуправление – это же военный отдел ЦК, нет?

– Да, Макс. Хорошо, я подумаю над твоими словами. В них определенно есть резон, но я должен все это еще раз обмозговать.

– Думай, – согласился Кравцов, хотя и догадывался, что и сам этот разговор не состоялся бы, если бы Бубнов не пришел уже к каким-то предварительным выводам.

– Надо бы на партконференции поднять вопрос о разграничениях полномочий между Наркоматом и РВСР…

«Значит, у меня есть еще один союзник в ЦК, и не самый слабый к тому же…»

– Я не против, – сказал он вслух. – Если хочешь, могу подкинуть тебе пару тезисов.

– Давай.

– Договорились!

– Ты знаешь, что о тебе говорят в ЦК?

– Расскажи, – предложил Макс.

– Говорят, ты снова копаешь под Дзержинского, – глаза Реш светились неподдельной тревогой, и неспроста: «копать» под председателя ГПУ возьмется лишь полный отморозок, самоубийца или сумасшедший.

«И еще Макс Кравцов собственной персоной… Идиот!»

– Глупости! – сказал он и зачерпнул ложкой суп.

В кои-то веки Рашель приготовила обед. Отстранила тонкой рукой нанятую по рекомендации Саблина «экономку», затопила кухню золотым сиянием своих глаз и сварила совершенно не типичный для евреев гороховый суп на свиных копченых ребрах, и говядину потушила с картофелем и морковью, и испекла пирог с капустой… Просто ужас какой-то, учитывая, что готовила заведующая сектором отдела ЦК.

«Съевшего полный обед расстреливают перед строем в назидание другим несознательным элементам…»

– Ну, не знаю. Так говорят.

– Хотят стравить меня с Феликсом, – отмахнулся Макс. – Вкусно!

– Я рада. Тебе действительно нравится? Сто лет не готовила…

– Я знаю.

– Я люблю тебя, Макс.

«Значит, дело серьезное…»

– Я тоже люблю тебя, – Кравцов проглотил горячий суп и посмотрел Реш в глаза. – Что тебя тревожит?

– Они убьют тебя, – сказала она, не опуская взгляда.

– Меня не так просто убить, – возразил он с той интонацией, тем голосом, каким обычно объяснялся ей в любви.

– Сиди! – потребовала она, увидев, что он собирается встать. – Кушай! Потом выпьем, потом я стану отдаваться тебе, как дура и кокотка, а ты будешь брутальным командармом Кравцовым! – она улыбнулась, предвосхищая, как оно там все у них получится. Потом, не сейчас. – Я коньяк купила и пирожные, и чай китайский.

– Я бы выпил кофе, – улыбнулся в ответ Макс.

– Вот сам и сваришь… к пирогу.

– К пирожным. Купила птифуры?

– Как ты узнал?

– Военконтроль знает все!

– Тебе не свернуть Феликса!

– Что за глупости! Мы с Феликсом Эдмундовичем старые знакомые, члены ЦК, наконец…

– Во всем этом есть хотя бы смысл? – спросила она строго.

– В чем?

– В твоих играх?

– Я не играю, Реш, – покачал Кравцов головой. – Ты же знаешь, я революционер. Я торю дорогу в Коммуну!

– Вот я, дура, и люблю тебя за это, – вздохнула она, обливая его золотым потоком любви и заботы. – Кушай, Макс, а то суп остынет!

– Я хочу родить ребенка, – голос Реш прозвучал в ночной тишине, как шелест ветра в траве, невесомый, нежный, едва ли материальный.

– Решено, – сразу же ответил Кравцов.

– Что решено?

– Я буду трудиться, не покладая… ну, в общем, ты поняла.

– Ты серьезно?

– Более чем! – он повернулся на бок, приподнялся на локте и посмотрел на жену. Лунный свет, втекая в раскрытое окно, серебрил ее кожу. Вокруг Реш разливалось вполне волшебное жемчужное сияние, и она была похожа сейчас на одну из тех удивительных красавиц, каких писали Климт и Муха. Макс видел картины этих замечательных художников еще до войны в Вене и Праге. Но дело не в них, а в ней. Он любил эту женщину и готов был ради нее даже построить социализм в одной отдельно взятой стране.

– Мне, наверное, тоже пора уже стать отцом, – сказал он ей. – И я очень хочу, чтобы матерью моих детей была ты. Я, такое дело, влюблен, как в первый день нашего знакомства, и даже хуже.