Андрей Каминский - Черная икона [СИ]

В борьбе за независимую Украину безжалостно выпалывалось все слабое, трусливое, ущербное. Сталь, закалявшаяся в крови «ляхов и москалей», или ломалась или затвердевала, становясь острым, как бритва, клинком. Так произошло с Галиной — с каждым днем в ее сердце оставалось все меньше места для колебаний, сомнений, жалости. «Украина понад усё» — девиз, прекрасный и страшный в своей бескомпромиссной жестокости, стал для нее смыслом жизни. Сожженная польская деревня, вырезанная семья местного председателя колхоза, чекист, освежеванный как свинья на бойне и подвешенный в лесу, так чтобы на него наткнулась поисковая группа — для Гали и других молодых националистов это стало единственно верным способом борьбы с врагом.

— Может, мы и будем гореть в Аду, — говорил Ковальчук, всякий раз крестясь над телами погибших, — но мы будем гореть в аду ради Украины.

И все понимали, что это возможная цена, которую приходится заплатить. Хотя, например, войну с безбожниками-коммунистами никто не считал грехом. В редкие минуты отдыха, возле костров на лесных полянах, повстанцы слушали жуткие истории о том, как живется украинцам в «советском раю». Особенно внимательно они внимали словам Дмитро — того самого, что вызывался помогать Челите. Он не был уроженцем Волыни или Галичины — вистун Дмитро Конашенко родился в кубанской станице, недалеко от Ейска. Его семья, как и множество иных испытали все прелести «самого справедливого в мире строя»: коллективизация, расказачивание, Голодомор. Неведомо как Коношенко добрался до советско-польской границы, вплавь преодолев Збруч под пулями пограничников. Почти сразу истощавшего, оборванного перебежчика, без документов, арестовала дефензива, предъявив обвинение в шпионаже. Сбежав из-под стражи, Коношенко скрывался в небольших городах Галичины, батрача у местных хозяев. Все, что случилось с ним на родине, сделало Коношенко угрюмым и неразговорчивым, каждое слово давалось ему с трудом, словно что-то навеки сдавило казаку горло стальными тисками. Из-за этого многие считали его повредившимся в уме, да так оно видно и было — что не помешало Дмитру с началом войны оказаться среди тех, кто спешно вооружался тем, что удалось раздобыть на польских военных складах. А потом, когда в отряде Ковальчука появилась Челита, Дмитро был одним из первых на кого мулатка обратила внимание. Через несколько дней после знакомства она уговорила кубанца пойти с ней лес на целую ночь — и почти немой, косноязычный боец, к удивлению многих согласился. Что было в том лесу — бог весть, да только Дмитро после этого пошел на поправку. Теперь вистун, словно сняв с себя обет молчания, в редкие минуты отдыха, рассказывал молодым галичанам, что он пережил в кубанских степях и плавнях.

— Актив наш комсомольский, — рассказывал Коношенко, — хитрые бестии были. Сначала сами советовали укрывать зерно, затем выслеживали, заявляли и указывали, где что припрятано. Сельсовет распустили, село окружили кавалерией — ни зайти, ни выйти, а внутри на углах пехотинцы: кто вышел на улицу по темноте — тут же стреляют. Все магазины закрыли, из них все вывезли. Для политотдела, правда, был особый магазин, там они получали сахар, вино, крупы, колбасу. Три раза на день их кормили в столовой с белым хлебушком… Люди приходили к столовой, тут же падали, умирали… Сестра моя так погибла, матка. Покойников сбрасывали в ямы, что сами и вырыли на окраине станицы. И живых туда сбрасывали: говорили иные, что мимо идут, а из-под земли стон идет и сам земля, шевелится, будто кто вылезти хочет. Кошек и собак поели, а там и за людей принялись: резуны детей ловили и в горшках солили, мелкими кусочками, потом жрали… Братишка младший — вышел как-то на улицу под вечер, да так и сгинул.

Запредельной, замогильной жутью веяло от этих историй — тем более страшных от того, что рассказывал их Коношенко спокойным, только чуть хрипловатым голосом. Еще и тридцати ему не исполнилось, но в рыжих волосах уже обильно проступала седина. Самые кровавые расправы, после которых даже Ковальчук и иные «бывалые», порой не спали несколько ночей, Коношенко проводил с легкой улыбкой на потрескавшихся губах. Дмитро не боялся Ада — он уже видел его на земле.

А еще Дмитро любил петь — когда жуткие истории становились уже и вовсе невмоготу и даже старшие просили прекратить — он замолкал, чтобы после краткого молчания затянуть «Червону калину». Часто ему подпевала Галя, слывшая у себя в селе одной из лучших певуний. И остальная чота молчала, завороженная красивым дуэтом.

Даже на войне есть время для иных чувств, кроме ненависти к поверженному врагу. Впрочем, именно эта ненависть и сблизила Дмитра и Галю во время кратких дней отдыха в генерал-губернаторстве. Слово за слово, осторожное соприкосновение рук, романтичные песни под гитару темной ночью, торопливые поцелуи в уединенных местах. Лишения и совместная борьба укрепили эти отношения и никто не удивился, когда закончилось все это в церкви Белза, где молодых обвенчал местный священник — незадолго до женитьбы Дмитро перешел в униатство.

На свадьбе Дмитра и Гали гуляла вся боевка, — Ковальчук зачитал молодым поздравление от Степана Бандеры — за этот год молодые зарекомендовали себя столь отчаянными бойцами, что их заметили и в Центральном Проводе. Присутствовала на свадьбе и Челита — стараясь держаться в стороне, она все же привлекала всеобщее внимание экзотической внешностью. Она же подарила молодоженам икону, которую те, в свою очередь, отдали в часовню Святого Валентина.

— Это правильно, — сказала «Мавка» Гале уже после свадьбы, — пусть Черная Мадонна хранится в городе, откуда ее вывезли.

— Тогда бы ее лучше отвезти в Стамбул, — улыбнулась девушка. За это время она сильно сблизилась с мулаткой. Галя не могла объяснить, как это произошло — раньше Челита вызывала у нее неприязнь вперемешку со страхом — своей темной кожей, жестокостью, отталкивающей даже на фоне всей этой войны, жуткими верованиями, кощунственно смешанными с почитанием Богородицы. Однако со временем это прошло — не так уж легко испытывать искреннюю неприязнь к человеку, прикрывающему тебе спину. Тем более, что Челита, будучи такой же «жинкой на войне», как и Галина, намного превосходила ее боевым опытом — которым охотно делилась с украинкой.

— Стамбул? — приподняла бровь мулатка, — а, в смысле, что икона сюда из Византии попала?

— Ты и это знаешь? — удивилась Галина.

— Я о ней уже много чего знаю, — усмехнулась Челита, — была возможность в Берлине. Нет, откуда она сюда попала уже не суть важно. Важно, что с ней стало здесь.

— И что же? — с интересом спросила девушка.

— Да примерно то же, что и у нас на Гаити, — пожала плечами мулатка, — когда испанцы с французами начали крестить черных рабов, те просто переименовали своих богов в христианских святых. Сейчас от них только имена и остались, а порой и тех нет — не времена Эспаньолы, слава Дамбалле, можно не притворяться.