Алан Дар - Желтая пыль

То был первый раз, когда отец чуть не прикончил меня. В том старом, прогнившем сарае. Как часто я мечтал что он рухнет нам на головы и это безумие прекратится. Как часто я мечтал о том, что кто-то из соседей услышит крик и остановит это издевательство. Они слышали. Еще как слышали. Они просто не совались в чужие дела. Отец был важной птицей в этом убогом провинциальном мире. А я всего лишь непослушный мальчишка. Да что там, бьюсь об заклад, некоторые из них были и сами не прочь распустить свои руки.

Главное запротоколировать. Это стало важнее всего. Внести в базу данных. Оставить навсегда зарубинку, заметочку, прям как мои шрамы; оставить напоминание, оставить след, оставить зацепку, чтобы иметь возможность вернуться по ней туда, куда требуется, чтобы была возможность восстановить в своем мозгу все то, что требуется. Словно, это было важно. Словно это имело какой-то смысл. Словно это имело какую-нибудь ценность. Писать. Писать до мозолей, силой, из под палки; словно, если не отметить, мир рухнет, рухнет все, на чем держится твоя система, твоя жизнедеятельность, твоя вселенная, какой бы убогой она ни была. Нужно записать. Все, вплоть до каждой детали. Первое число, июнь, ночь, время — два часа. Два часа именно после полуночи, именно первого числа. Никак не тридцать первого. Первое число. Вот, вечером, еще пару часов назад было тридцать первое. Главное, не перепутать. Словно, это важнее всего остального. Описать вводные, описать события. Даже если не о чем писать, даже если все, что было, все о чем пишешь — лишь очередной день сурка. Нужно записать. Встал, поел. Омлет. Это важно. Омлет. Омлет с помидорами и тертым пармезаном. Важно, мать его. И так каждый день, каждую неделю. Из года в год. Воротничок был серым. Он испачкался, когда я играл на заброшенной стройке по дороге домой. Необходимо отметить, что я там был ровно пять минут. Или шесть? Я не засекал время. И это меня мучало. Так сколько минут? Пять? Шесть? А может пять с половиной? Рука словно отнимается. повышенное чувство тревожности. Я теряю контроль. Теряю контроль над тем, что я делаю. Нужно все записать. Так, чтобы можно было вернуться, извлечь, еще раз промотать, как интимную сцену в родительском фильме. Потому что нельзя, говорят они. Плохой момент, говорят они. И сами, сами они отворачиваются. Отворачиваются на перемотке. И ты отворачиваешься. Надо вот так, вот чтобы так можно было перемотать, но не для того, чтобы пропустить, наоборот, чтобы можно было пересмотреть. Каждую секунду своей никчемной жизни. Каждую долю секунды. Так сколько? Пять или шесть минут? или пять минут сорок пять секунда? А сейчас который час? Что записывать? Четыре минуты сорок шесть секунд?? или четыре минуты сорок семь секунд? Ведь когда я начал писать стукнуло ровно четыре сорок семь. Но, в тот момент когда я взял ручку в руку, было еще четыре сорок шесть. Так и пишу — когда я взял ручку было четыре сорок шесть. Я начал писать в четыре сорок семь. Исписанная вдоль и поперек тетрадь. И большая часть из записанного — уточнения. Зарубки. Временные шпаргалки. Почитайте. Он должен быть у каждого из вас. Этот дневник вы получили в самом начале. Почитайте его. И вы увидите всю мою жизнь расписанную посекундно. Нервным неровным почерком, потому что я спешил, боясь забыть важную деталь, например, мама спустилась утром в семь часов три минуты. Именно в семь ноль три, не в семь ноль четыре, а я уже был там, и она спросила почему на мне голубая сорочка, а не светло-голубая, которую она заранее подготовила. Снова отнимается рука. И так каждый раз, когда что-то идет не так. Я переодеваюсь. Главное не забыть. семь ноль четыре. Именно тогда я пошел переодеваться. А спустилась она в семь ноль три. Черт. Нужно купить часы с таймером и секундомером. Нужно выклянчить их на какой-нибудь праздник. И так каждую секунду. В голове моей цифры. Цифры. Цифры. Время. Часы. Важно все запротоколировать. нельзя ничего упускать. Я услышал шум из спальни матери. Скрипела кровать. В нашем доме все кровати скрипят, потому что они старые, как и весь наш мир и вся наша философия, Они старые как наш дом, доставшийся отцу от отца, а его отцу от его отца, а отцу его отца от отца его отца его отца. Эта рухлядь постоянно нуждалась в починке. Постоянно что-то текло, или продувало, или осыпалось. Вечный ремонт. Старушечьей запах. Запах ублюдочных предков, давших старт моей ублюдочной семье. Кровать в комнате матери скрипела методичными скрипом, последовательным. Вжик-вжик. И я отмечал. Они трахаются. Наконец-то. Вжик-вжик. Я отмечал это в дневнике и писал время 11 часов три минуты, сегодня, то есть пятого марта, то есть сегодня, пятого марта, на моей кровати, в моей комнате, в моем доме. Я лежу на розовой простыне. Без пижамы. Я собирался дрочить, но услышал скрип родительской кровати, а потому мне необходимо записать. Но пока я закончу всю свою бесконечную писанину, они тоже закончат совершать свои нелепые телодвижения. Как обычно это длилось пару минут. Не больше. На утро мать приступала к уборке еще тщательнее. А отец, отец позволяет себе хлопнуть меня по плечу в знак дружеского участия. Мне так и не удается подрочить. Потому, что он может заглянуть в комнату в любой момент, чтобы проверить чем я занимаюсь. Черт, мне никогда не хватало одной строчки. Типа, одиннадцать ночи. Трахаются. Пятое марта. Нет, мне важно было расписывать все. Вплоть до гребенной погоды за окном. Читайте. Вы не найдете там ничего важного, ничего мать его важного. Ни рассказов о моих душевных переживаниях, ни впечатлений. Лишь даты, места, обстоятельства, окружающая обстановка. Ничего сокровенного, интимного, ошеломляющего, ничего того, что так манит праздных любопытствующих в чужих личных дневниках. Лишь для меня все это имеет смысл. Лишь я могу, прочитав очередную бесполезную строчку о том, что сейчас четыре часа дня седьмого апреля, и на мне полосатые штаны, а под матрасам спизженный из супермаркета журнал с голыми тетками, я могу вспомнить все то, что я чувствовал в тот самый момент, в тот самый час, в тот самый день. Важно лишь запротоколировать, заархивировать, оставить метку, зарубку; и я обязательно вернусь туда, куда надо; и вспомню все то, что я чувствовал.

Потом, после первого сильного избиения, я уже не думал об избиении, я уже не думал о боли, я уже не чувствовал ее. Я фиксировал цифры, факты. Когда. Во сколько. Какая погода. Сколько ударов. Каплей крови. Я все считал и считал, произнося давно потерявшие для меня смысл слова из священного писания.

Мы стояли напротив нашей церкви. Эта церковь — самое высокое здание в городе. Из темно-красного кирпича, в классическом стиле, с водруженным на башню крестом. Благодаря башне, выкрашенной в белый цвет, церковь и выделялась на фоне всего остального красно-кирпичного постиндустриального антуража. Большие тяжелые деревянные двери почти всегда были закрыты и требовалось немало усилий для того, чтобы их открыть. Лишь по воскресениям, в ожидании наплыва публики, одна из створок держалась открытой. К слову, сюда съезжались все окрестные католики.