Алан Дар - Желтая пыль

Отцу не нравилась моя дружба с Томасом. А еще больше ему не нравились родители Томаса — такие легкие, простые, безразличные у негласным правилам нашего райончика, обитатели которого, почти все до единого, являются членами общины. Родителям Томаса не было никакого дела ни до общины, ни ее членов. Отец считал их безбожниками, а мать — развратными хиппи, и первое не исключало второе, и наоборот. Я до сих пор не пойму, почему именно хиппи. Возможно, дело было в длинных волосах папы Томаса.

Так вот, я слышал как отец распускал сплетни и плел интриги — он хотел, чтобы семья Томаса покинула наш район. Но после того, как родители Томаса навестили моих, в один из праздных субботних вечеров, все потуги моего отца прекратились. Я думаю они хорошенько припугнули отца и маман. Потому что этих добродетельных обывалов еще очень долго передергивало при упоминании прекрасного безбожного семейства.

Отец мой был страшным трусом. Как бы он ни пыжился, как бы он ни кочевряжился, как бы он ни выгибался — он был трусом. Даже если бы он голыми руками завалил стаю волков, он по прежнему оставался бы жалким трусом. Для того чтобы противостоять внешней опасности достаточно сумасбродства и удачи. Истинная же смелость требуется тогда, когда ты становишься лицом к лицу с самим собой, вскрываешь страшное и ужасное в себе, скидываешь маски и ширмы, обнажаешь самую суть себя и не морщась, отбросив брезгливость, принимаешь свое жалкое никчемное естество. Вот для этого нужна смелость. Принять, увидеть, узреть. Вот это по-настоящему тяжело — попытаться быть откровенным с самим собой. Вот для этого требуются недюжинное мужество. А мой отец, этот с виду серьезный дядька никак не мог собрать всю свою благословенную богом волю в кулак и выпотрошить самого себя наизнанку, чтобы отсеять зерна от плевел. Нет, он продолжал жить так как живется, не в силах побороть собственную трусость и затягивая в этот водоворот малодушия всех, кто с ним соприкасался.

Одним словом, теперь у меня не было ни школьного двора, ни единственного друга. Лишь недалекая маман, песочное печенье с шоколадной крошкой в избытке и уйма свободного времени, ровно столько, чтобы свихнуться.

Конец осени выдался особенно мрачным в тот год. С первых чисел декабря установилась омерзительная погода. Снег с дождем накрывали землю поочередно, превращая любую пешеходную вылазку в чертово испытание по преодолению стоящей по голень слякоти. Я всю осень просидел у окна, всматриваясь вдаль, туда, где кучкой, один рядом с другим стояли дома. В том месте, находилась и главная городская площадь, каждый метр которой предназначался для удовлетворения всевозможных потребностей жаждущей увеселений и шоппинга толпы обывалов. В начале декабря там же открывалась рождественская ярмарка. Площадь превращаясь в расшитый бисером ковер, тут и там горели вывески и огоньки. Истинный рай для ребенка. На тебе сладкую вату, фото на пони, карамельки миллионов вкусов и форм — все что твоя детская душа пожелает. Все-все-все, включая мини парк-аттракционов, который ежегодно запускался аккурат пятого декабря и каждый вечер дразнил меня своими огнями, которые я жадно ловил, не отлипая от окна.

Обычно, в это же время домой возвращался Колин. Колин приезжал домой раз в год. Недели на три максимум, перед рождеством, и быстро уматывал назад, как только мы все с наигранным восторгом раскрывали новогодние подарки и фальшиво ахали, так, словно приютившиеся в коробках подарки были для нас и правда сюрпризом. На самом деле, отец давно постановил — деньги любят счет. А потому каждый выброшенный на ветер цент — пощечина добропорядочному христианину.

«Чем покупать ненужные разовые вещи, лучше отдайте эти деньги малоимущим» — одна из тех его фирменных фразочек, услышав которую мать каждый раз, одинаково, совершенно одинаково охала и складывала руки у груди в своем немом восторге перед кажущейся добродетелью отца. Отец никогда и цента не давал ни на какие благотворительные нужды. Видимо он совершал исключительно полезные покупки. И исключительно с последних денег. Чертов лицемер!

Одним словом, мы еще за полгода составляли список подарков на рождество. Обязательно нужных и обязательно полезных. Отцу обычно дарили новый галстук, но он предварительно выбирал расцветку и ткань, матери дарили ткань для очередного добропорядочного платья, ткань она всегда выбирала сама. Колину дарили какую-нибудь книгу по богословию, а мне обычно доставалась новая пижама или какая-нибудь игрушка, которую я выбирал в нашу единственную вылазку на ярмарку. Никто не должен был просчитаться, ни один цент не должен был быть потрачен впустую.

Обычно маман уговаривала Колина погостить еще недолго. Но каждый раз у него находились важнейшие причины уехать. Мать восторгалась его занятостью и самоотверженной преданностью миссионерскому делу. А я знал, только я и знал — ему просто необходимо было съебнуть.

Я с завистью провожал Колина. Мне так хотелось стать таким как он — большим, серьезным и самостоятельным. Чтобы я тоже мог уезжать сразу после рождества. Смотреть как маман подобострастно крутится передо мной, поправляет мне пиджак и приглаживает один волосок к другому, как отец чинно протягивает мне руку, крепко ее сжимает, демонстрируя, что уже не считает меня собачьим дерьмом. Колин спускал свой небольшой черный чемоданчик и непременно перед самым отъездом дарил мне какую-нибудь безделицу, непременно самобытную и диковинную, из далекой страны, которую ему случалось посетить со своей благой миссией.

Я сидел и пялился на огоньки в окне. Они были так близко. И так далеко. Свою единственную вылазку на рождественскую ярмарку мы уже израсходовали. Я выбрал радиоуправляемый самолет. Сказать честно, глаза у меня разбегались. Я хотел всего и сразу, но можно было только одно. Я никак не мог решить, что лучше — самолет или гигантская коробка с конструктором. Выбор за меня сделала мама. Самолет стоил на пять баксов дешевле. Они не называли это жадностью, они называли это бережливостью. Но предпочтение одной игрушки другой только потому что, что она дешевле на пять санных баксов — это скупердяйство, в какую бы благородную обертку его не пытались облечь.

Мучительные страсть к ярмарке соседствовала с томительным чувством ожидания. Я ждал Колина. Я с нетерпением всматривался в дорогу, надеясь заметить там такси, которое высадит моего брата у дома, а потом, буксуя в зимней слякоти и обильно посыпая эту самую слякоть ругательствами, уедет восвояси. Но машины все не было и не было. День проходил за днем, вечер за вечером. К середине декабря я обычно свыкался с мыслью о том, что ярмарки мне больше не видать как своих ушей, разве что из далекого окна, дорисовывая в воображении все то, что мне так и не удалось узнать поближе — небольшую карусель с лошадками, вагончик с разноцветными тянучками или фото в будке фотографий.