Алан Дар - Желтая пыль

Из багажника торчала задница отца.

«И куда подевалась эта книга?» — я молчал. Я понятие не имел о том, что он ищет и подумал, что он разговаривал сам с собой. Ну знаете, как бывает ворчат склерозные старики — ну и куда подевались мои очки?

«Конни, я с тобой разговариваю, ты видел книгу?» — над багажником показалось его зардевшееся лицо. Он был вежлив, аж до тошноты. Я понятия не имел о чем он говорил.

«Какую книгу? Я ничего не видел» — я вдруг представил, что книга прячется под машиной. Что она сидит там, довольная, радуется своему побегу и ждет когда этот хер исчезнет за церковными дверями и ей удастся улизнуть. Я рассмеялся.

«Я очень рад, что у тебя хорошее настроение, Конни, — он улыбался своей фирменной, как говорила маман, улыбкой, — последнее время ты не часто радуешь нас хорошим настроением».

Он потрепал меня по волосам. Все окей. Для него все окей. Все в полном порядке. Так как надо. Все просто блеск.

«Странно… видимо, дома позабыл. Пойдем!» — он был хорошим отцом. Сегодня. Он вел меня к священнику. Обсудить мою нестабильную психику. Он был хорошим отцом. Сегодня. И еще 5 дней в неделю.

«По десять „Отче наш“ три раза в день» — Отец Джереми похлопал моего отца по плечу. Они были давними приятелями. Вместе получали богословскую степень. Отец после выучился на психолога. А Отец Джереми поступил на службу в нашу церковь. В сущности, он неплохой малый. Очень кроткий и бесконфликтный. Как говорится, его любой может съесть. Скудность ума он компенсирует начитанностью и прилежностью. Ну знаете, бывают такие, сколько ни учатся, сколько не зубрят — а мозгов как не было, так и не прибавилось, не хватает живости мысли. Это некритично для тех, кто в принципе не задумывается о своей ценности, о своем развитии, однако ужасно для тех, кто стремится блистать на интеллектуальной арене. Как моя первая школьная привязанность, Ани, она все пыталась набрать вес, закидывалась всяким высококалорийным шлаком, но это ей не помогало. Природа решила за нее. Так и с Отцом Джереми. Видимо, тот кому он служит не сильно парился при его сотворении. Отец Джереми и правда верил, что молитва способна спасти любого, но чтобы не сойти за застрявшего в средневековье идиота, он наряду с богословием пытался почитать и современные науку и медицину, хоть и считал, бьюсь об заклад, все это чушью до ересью. Он на полном серьезе размышлял о четырех соках Гиппократа, и, тихонечко так, намекнул отцу, что во мне борются черная желчь с просто желчью.

«Ты ведь и сам, такой, старина» — несмотря на торжественное облачение, Отец Джереми позволял себе панибратство в отношении старых приятелей. Наверное, Джереми, единственный из всего нашего окружения не вызывал во мне явного неприятия. Он был прост в своей темноте. А простота окупает многие грехи.

«Дорогая, ему необходимо укреплять в себе смирение. Все его проблемы от внутреннего огня и неприятия» — отец рассуждал обо мне как о ком-то далеком и чужом, там на нашей милой и безвкусно обставленной кухне. Он пил свой чай, непременно зеленый, непременно в прикуску с сахаром. Я помню как он каждый раз облизывал свои липкие пальцы — толстый большой палец и короткий, некрасивой формы, указательный. Моя мать лишь послушно кивала.

«Психология, — говорил он, — просто попытка вольнодумцев разобраться с духом методами аналитическими, а надо бы духовными, — он чинно расхаживал по комнате перед своим безропотным зрителем, обожающим и подобострастным, — уж поверь мне, я знаю об этом все. Все эти люди, которые ко мне приходят со своими проблемами, эти люди не ищут решений, эти люди погрязли в своей бездуховной, безбожной жизни. Медикаменты и беседы их не спасут. Их спасет лишь вера и молитва. Но они не хотят и слышать об этом. По вере вашей да будет вам. А потому я даю им то, чего они хотят — пилюли…»

Мне он не хотел давать пилюли. В этом проявлялись его отцовские забота и любовь. На них, на других, ему было плевать. Ему даже нравилось ощущать свое превосходство над ними; чем ниже падали они в его глазах, тем выше взлетал он. Мне же, мне же в своем убогом понимании верного и ложного, он хотел помочь по-настоящему.

Меня забрали из школы. Перевели на домашнее обучение. Ничего не должно было отвлекать меня от работы над духом — так они считали. Вот тогда я понял, что такое истинное уныние. Школа, казавшаяся мне сосредоточением невежества и лицемерия, вдруг предстала передо мной со всеми своими плюшками. Несмотря на религиозной смысл, который учителя умудрялись вкладывать даже в математику, я извлекал из школьных уроков хоть какие-то знания. Псевдоинтелекутальные же потуги моей мамаши, кроме отчаянья и жалости не давали мне ничего.

Нам оборудовали рабочую зону на кухне, чтобы мама могла совмещать обучение со своей злоебучей драйкой. Стол приставили к окну и пока она рассказывали своим писклявым нудным голосом очередную вызубренную по пособиям для учителей-импотентов тему, я пялился во двор. В школе, в той, из которой меня забрали, у меня по-крайней мере была перемена, на которой я мог щипать за задницы одноклассниц, а еще была дорога домой, когда я обязательно пересекался с Томасом — моим единственным другом. Эти несколько минут, незаконных, тайных, украденных из утвержденного родителям расписания, были самыми ценными, самыми важными и самыми дорогими. Томас — был совсем другим. Не таким как я, не таким как все те, кого я знал. Он был проще и легче. В нем не было ни капли зашоренности или замороченности. Он рассказывал про то, о чем я даже никогда и не слышал. Он много путешествовал с родителями, до того как поселился по соседству с нами Томас, а потому, кругозор его был гораздо шире моего, и воспоминания его были гораздо ярче и насыщеннее. Казалось, Томас был знатоком всего взрослого и недоступного. А еще он говорил, что Бог, скорее всего выдумка. Я, хоть и был мелким подонком, но вера в Бога, это вколоченная с самых пеленок мысль, казалась мне чем-то естественным, неоспоримым. Наверно, это и делало меня особенно мерзким. Когда неверующий грешит — он грешит по незнанию, по безбожию. Когда это делает человек верующий, намеренно, совершенно сознательно, становится очевидным, что этот человек редкостный ублюдок и подонок. Такой человек бывает особенно омерзительным. Прямо как я. Я всячески пытался раздражать своего Бога. Меня он выбешивал так, что если бы он обрел плоть, я бы накинулся на него с кулаками и бил до тех пор, пока один из нас не потерял бы сознания от боли или усталости. Нет, я не ненавидел его. Мне просто хотелось его позлить. Просто мне как-будто хотелось доказать, что я и без него что-то да значу, что я и без него — личность.

А потому, хоть меня и пугали, и возмущали слова и мысли Томаса, я всячески стремился подражать ему. Я ловил каждую его фразу, случайную или продуманную, каждую его богохульную шуточку, а потом тихо-тихо, преодолевая себя, произносил это, один, два, пять раз — до тех пор, пока эти слова не теряли смысл и не становились столь же пустыми и безобидными, как и молитвы, которые я читал.