Кулак Петрович И Ада - Брод в огне

Наверное поэтому он почти не испугался, когда рогожу откинула чья-то рука и напротив него и его добровольной сиделки оказалось трое молодцеватого вида мужчин в штатской одежде.

— Сынки, — начала было рэдка, но так и не успела сформулировать вопрос. Судя по глухому стуку, ее чем-то ударили в висок. Второй пришелец довольно беззастенчиво повертел голову Каниана, рассматривая его лицо под разными ракурсами, а потом вполне уверенно сказал:

— Он.

Второй отодвинул его воротник и продемонстрировал товарищам татуировку между ключиц:

— Точно, он. Кажись, кончается. Слышите, как хрипит?

— Не кончится. К нему вопросов много. Слышишь, ты, мразь? Говорить можешь?

Каниан почти порадовался при мысли, что никаких сногсшибательных признаний из него теперь не выбьют даже лучшие профессионалы своего дела. Говорить он не мог совершенно. И изменить этот факт было куда сложнее, чем оглушить или убить безобидную старую рэдку, верившую в бесов.

Взгляд Каниана опустился на ее руку, безжизненно лежащую на упавшем вязанье. Шарф оказался узкий и яркий, наверное, для внука старалась.

Ему впервые пришла в голову мысль, что он сам бросил камень с моста, убив двух людей, а все, что происходило после — включая неудачливого пограничника и старую рэдку — не более, чем круги по воде. Маховик раскручивался уже практически без его вмешательства, и разбивал новые жизни. И, скорее всего, должен был уничтожить и его тоже. И тогда остановиться. Или — нет?

Эфэлцы о чем-то говорили между собой. Каниан их почти не слушал. Он вспоминал то немногое, что успела ему поведать рэдская беженка, интуитивно постигая какую-то довольно простую, но вечно ускользающую вещь.

Старуха любила сказки. Она, наверное, потеряла внука и была не в своем уме, рассказывая их Каниану. И среди бесов, посаженных в мешок в самую короткую ночь в году, и сказочного Беловодья, где текли молочные реки, ему вдруг вспомнилась сказка, отличавшаяся от остальных. Про мельницы, которые крутит ветер времени, и которые в свою очередь мелют весь мир, так что только костяная мука остается.

В репертуар рэдки каким-то чудом попала нордэнская сказка. Каниан смутно припоминал, как однажды, непостижимо давно, эту сказку ему рассказывала мать. И он тогда боялся, потому что самым страшным казалось стать такой меленкой, которая мелет в прах все вокруг только из-за того, что ветер дует. И не выбирает, куда ей крутиться и что перемалывать.

«Мельницы» просто так не умирали. Только сталкиваясь с другой «мельницей». Трое особистов не могли быть «мельницами», они были просто человеческой дрянью, кругами по воде. Чтобы убить одну «мельницу», требовалась другая. Это Каниан понял четко, с той ясностью, которая присуща начисто лишенному логики бреду.

И вдруг совершенно перестал бояться.

Из гостиной доносилась музыка. Тяжелые, торжествующие аккорды «Кассиаты» плыли по ночному дому.

«Вернулся, он все-таки вернулся», — радостно подумала Анна, веря и не веря одновременно. «Кассиата» разливалась как река. Девушка села на постели, вслепую нашарила туфли, накинула на плечи шаль и бросилась в гостиную.

«Вернулся! Он все-таки вернулся за мной!»

Анна, не чуя под собой ног, летела по коридору. Двустворчатые двери гостиной. Глубокий, ликующий аккорд из-за них.

Она толкнула створки. Сделала еще пару шагов и только тут поняла, что в гостиной царит густой сумрак. Шторы на окне задернуты, свечи не горели.

«Как он играет в такой темноте?» — удивилась Анна, оборачиваясь к пианино. Улыбка замерла у нее на губах.

Стул у пианино был пуст. Только «Кассиата» медленно плыла по полутемной комнате.

Мрак как будто глушил звуки. Или мелодии мешало что-то еще. Анна, наконец, отчетливо различила нарастающий шум за окном. Даже не шум, а гул, какой издавала раковина, привезенной матерью из Виарэ, если сильно прижать ее к уху.

Словно бушующее море подступало к самым стенам.

Анна бросилась к окну и стала раздвигать шторы, чтобы впустить в комнату хоть какой-то свет. Шторы не поддавались, как она ни билась. Ни на миллиметр. Только глухой гул становился громче и ближе.

«Здесь где-то должны быть свечи», — в смятении подумала Анна. «Кассиата» звучала все слабее, уступая пространство шуму из-за окна. Девушка подхватила ближайший канделябр, но свечей в нем не оказалось. Однако на кухне они просто обязаны были найтись.

С опаской поглядев на окно, Анна ощупью пошла на кухню, стараясь не задевать углы и мебель. В кухне оказалось чуть светлее, чем в коридоре. Сквозь закрытые ставни пробивался белесый свет, слишком яркий для луны. Какое-то марево. Времени ломать голову над этой загадкой у Анны не было. Она выдвинула один из ящиков буфета, нашарила свечи и спички. В кухню медленно вошла мать.

«Ах да, он же весь дом перебудил, конечно, и ее тоже». Анна лихорадочно вытряхивала спички из коробка. Наконец, сумела достать одну. Пальцы у нее дрожали.

«Ну вот, сейчас начнет кричать, что он явился ночью, чего доброго, выставить захочет. И что там с окном? Не могла же рама защемить шторы?»

Спичка загорелась с легким треском. Девушка долго пыталась подпалить фитиль. Когда свеча все же вспыхнула белесым пламенем, Анна с удивлением поняла, что от этого свет вокруг как будто стал еще тусклее. Анна механически зажгла вторую свечу. Третью. В кухне сделалось темно как в погребе. Девушка скорее ощутила движение воздуха, чем увидела, как мимо нее в направлении коридора идет мать.

— Мама, не надо его выгонять. Там…

Та шла мимо, не оборачиваясь.

— Мама, пожалуйста!

Анна швырнула на пол проклятые свечи и догнала мать. Та равнодушно шла по коридору в сторону парадного входа, поддерживая юбку левой рукой. Правая висела вдоль тела как-то неестественно. Девушка, вовсе не желавшая, чтобы Эрвина выгнали вон из дома в такую страшную ночь, встала у нее на пути. И едва не закричала: глаза женщины были закрыты. Мать невозмутимо обогнула препятствие, обдав дочь легким запахом мыла и капусты, и пошла дальше, к дверям. Анна, путаясь в ночной рубашке, бросилась в гостиную, захлопнула за собою створки, привалилась к ним спиной и попыталась отдышаться. «Кассиата» почти угасла, только изредка безнадежно вскрикивали самые высокие ноты. Штормовое море гудело уже у самого окна.

Анна бросила затравленный взгляд на занавески и рассмеялась от облегчения: у окна стоял Эрвин. Точно такой, каким он покидал этот дом в начале весны. Анне не раз хотелось саму себя отхлестать по щекам за тот вечер. На лейтенанте, как и тогда, была черная форма, и он стоял очень прямо. В руках Эрвин держал свечу, горящую ровным желтым огнем.

— Эрвин! — вскрикнула Анна, не веря своим глазам. Все коридорные ужасы, неправильные свечи и море за занавесками отступили. Эрвин никогда бы не позволил причинить ей вред. — Мессир Нордэнвейдэ, — быстро поправилась Анна, соображая, следует ли делать реверанс в ночной рубахе и вообще стоило ли показываться ему на глаза в таком виде.