Василий Щепетнёв - Темные зеркала

С самого начала? Всю жизнь? Листок календаря загорелся. Он отнес его к раковине и держал, пока не опалил пальцы. Запах гари. Пепел. Надя часто переписывала набело его материалы для радио, порой меняя слова, целые фразы — «так доходчивее, проще», и он соглашался, не желая обидеть, часто и вправду выходило лучше, слог его был дурен, он знал это за собой. Условный код? Охранке?

Пламя забилось, тихонько фыркнуло и погасло. Выгорел спирт. Где новый достать?

Лернер развернул лист отречения. Стандартная форма: «целиком и полностью поддерживая непримиримую борьбу государства с врагами народа, заявляю…». Формальность. Наивные, глупенькие люди полагают, что красивый жест что-нибудь изменит.

Щепа в затылке начала прорастать. Он поднял руку пощупать, настолько боль была явственна, но рука упала с полпути, опрокинув кружку, и остатки давешнего настоя растеклись по столу, Лернер дернулся спасти бумагу, но тело не послушалось, завалилось набок, и он начал падать, долго, не на пол, а куда-то в колодец, бездонный и темный, ощущая себя легким, невесомым; подняв лицо, он увидел наверху кусочек неба, яркого и голубого. Кусочек стремительно превращался в блюдце, пятачок, грошик, в маленькую звездочку, единственно и видную из колодца, из его холодной сырой бездны.

Потом исчезла и она.

Свет назойливо ползал по лицу, щекоча и покусывая мелкими муравьиными жвалами, беспокоя, тревожа. Вот-вот заберется под веки.

Вабилов зарылся в подушку. Стало еще хуже — сотни буравчиков принялись ввинчиваться в воспаленную кожу лица.

Он повернулся набок, осторожно, опасливо приоткрыл веки. Зря боялся: свет оказался слабым, едва пробивавшимся из-под зеленого абажура настольной лампы. Стены, постель выходили даже приятными, но руки стали руками трупа, недельного мертвеца. Он пошевелил пальцами. Они отозвались нехотя, лениво.

Пережидая, пока шипучка бурлила и пенилась в мышцах затекшего тела, Вабилов пытался вспомнить, где он и когда он. На Острове? Совсем непохоже. Тогда где?

Он сел, откинул одеяло. Пижама незнакомая, бумажная и новая. Вабилов попробовал подняться. Ноги держали, онемелость прошла. Двери, интересно. Одна — закрыта, он подергал ручку. Зато другая привела в ванную. Весьма, весьма кстати.

Он решил не испытывать силы и вернулся к кровати. Все-таки что с ним? У изголовья нашлась кнопочка. Ну-ну.

Он нажал. Нигде ничего не отозвалось. Тишина. Потянуло обратно, в сон, он уже был готов сдаться, но дверь открылась. Показалась дама — высокая, плотная, настоящая Брунгильда, что-то сказала — ни строго, ни ласково. По-каковски только? Неужто он и впрямь в застенках коминтерна?

— Не понимаю.

— Как вы себя чувствуете? — переспросила она на этот раз по-русски.

— Нормально, — приврал он, — Только вспомнить не могу, как я здесь оказался.

— Вы — в клинике профессора Куусмяэ. Вас доставили прямо с церемонии вручения Нобелевской премии, где с вами случился обморок.

— Церемонии вручения?

— Именно. Ваши же, из консульства, и привезли сюда. Вспомнили?

Он вспомнил. Память вернулась лавиною, заполнив собой прежнего Вабилова.

— Вам нехорошо? Я позову доктора.

Она вышла, оставив дверь приоткрытой. Бежать? Куда и зачем?

Он постарался собраться. Нельзя же сидеть и ждать вот так, безразлично, раздавленно, с переломанным хребтом.

Доктор оказался его ровесником — но посвежее, поувереннее, с классической бородкой земца.

— Ну-с, что тревожит? — Нет, прибалт.

— Ничего. Сколько я у вас нахожусь?

— В клинике? — Доктор достал часы, — Шестой час. В девять вечера вас привезли, а сейчас… сейчас четверть третьего. Пополуночи.

Всего-то? Вабилову казалось, что он проспал больше. Годы. Полжизни.

— Но почему сюда?

— Клиника профессора Куусмяэ специализируется на астенических состояниях. Знаете, как много людей устали от перегрузки и страдают упадком сил? Наша клиника невелика, но в определенных кругах пользуется заслуженным авторитетом.

— И у меня — астеническое состояние?

— Несомненно. Впрочем, утром вас осмотрит сам профессор. А пока…

— Нет, — Вабилов надеялся, что доктор не слышит в голосе страха, — Я не собираюсь оставаться в вашей клинике.

— Но…

— Нет, говорю я. Или вы станете удерживать меня силой?

— Послушайте, — невозмутимо ответил доктор, — Таллинн — свободный город. И вы находитесь в клинике, не в тюрьме. Смею уверить, в хорошей клинике. Если вы не пожелаете пройти курс лечения — воля ваша. Профессор считает, что лечить имеет смысл лишь тех, кто желает излечиться. Он сам вам расскажет…

— Нет, — в третий раз возразил Вабилов. — Я уйду сейчас. Прямо сейчас, сию же минуту.

— Сейчас? Ночью?

— Да. Где моя одежда?

— В шкафу. Но… Ведь третий час!

— Значит, все-таки удерживаете?

— Разумеется, нет. Но как врач, несущий за вас ответственность, я настоятельно, слышите, настоятельно рекомендую остаться хотя бы до утра.

Вабилов раскрыл стенной шкаф и, не смущаясь присутствием доктора, начал одеваться. Часы, бумажник, документы — все было при нем.

— Ну, хорошо, успокойтесь, успокойтесь! — Доктор не пытался удержать его физически, не звал на подмогу, — Я протелефонирую в консульство. За вами пришлют автомобиль.

— Не нужно.

— Господин Вабилов! Клиника расположена за городом, в четырех километрах, в лесу. Не собираетесь же вы идти пешком?

— Почему нет? Я люблю гулять ночами. Или это опасно?

— Нисколько, но… Это невозможно!

— Еще как возможно! — Ни на секунду Вабилов не верил, что его и в самом деле отсюда выпустят, хотелось одного — покончить с надеждами и неопределенностью, — Где выход?

Доктор молча повел его — сначала в коридор, потом в холл.

— Вот аппарат. Если не желаете обращаться в консульство, возьмите таксомотор.

— Таксомотор? Хорошо.

Доктор подсказал нужный номер.

— Таксопарк «Виру», — отозвались в трубке.

— Пришлите мотор в…

— В клинику профессора Куусмяэ, — помог доктор.

— Будем через пятнадцать минут.

— Я встречу вас на дороге.

Доктор смотрел неодобрительно.

— Вы прекрасно можете подождать и здесь. Четверть часа. Попьете чаю, успокоитесь.

— Покажите лучше дорогу в город.

— Покажу, — Доктор накинул плащ поверх халата, — Извольте.

В безветрии холод не чувствовался, и дрожь была нервной, тревожной.

— Вернемся? — в последний раз предложил доктор.

— Нет.

Они вышли за ограду — высокую сплошную каменную стену. Фонари светили вдоль шоссе до самого города, мерцавшего вдали за пеленой начинающегося тумана. С моря ползет.

— Всего хорошего, — попрощался Вабилов. Доктор не ответил, только покачал головой.

Столбы стояли редко, и тьма, отогнанная от фонарей, меж ними густела, застаивалась.