Татьяна Тихонова - Вопль археоптерикса

– Ох, Проша, как ты шел. Просто полет шмеля, – выдавил Алексей.

– Хорош глумиться-то, – еле выдохнул я.

Но Проша смеялся, и мы, глядя на него, тоже. Ну что за человек, легко с ним было, что бы ни произошло.

– Пчелы?! Это добре, – вдруг сказал Петр Иваныч и оглянулся на кусты.

Однако мы тогда еще не поняли, что означали эти слова и взгляд.

Осмотрели Прошу, дружелюбно смеющегося опухшими губами и раздирающего пальцами заплывавшие прямо на глазах веки. Я боялся, что он сломал себе что-нибудь. Так свалиться с разбегу – мало хорошего. Однако больше покусали – по лицу и по телу три попадания уже он сам насчитал. Но это мелочи, главное, кости целы. Так что оказалось – в тех зарослях пчелы гнездились. «Большие, сантиметра четыре в холке», – с азартом рассказывал Прохор.

Вечером, отужинав, мы по десятому разу лениво и сыто перебирали подробности этого дня. Костя показывал, а Алексей больше изображал звук вылетающего из кустов Проши. Птеродактили от нашего хохота с визгом поднимались и кружили над «ланкастером». Солнце уже садилось, сумерки душные и липкие опускались над лесом.

Из люка «ланкастера» выбрался бортстрелок. У него в руках были летная куртка, шлем, штаны, майка и рубаха. Гимнастерка уже почти надета, но не полностью, а странно – задом наперед и со спущенными рукавами. Петр Иванович принялся экипироваться дальше.

– Ты, Петр Иваныч, никак в поход на ночь глядя собрался, – озадаченно сказал я. – Боишься обморозиться?

– Лучше помогли бы, чем скалиться, – укоризненно сказал он, когда застрял при надевании куртки задом наперед. – Застегните кто-нибудь гимнастерку-то.

Первым отмер Алексей. Он подошел и потянул куртку с Галюченко:

– Так тут разве поймешь, Петр Иваныч, в какую сторону тебе помогать? Может, требуется воспрепятствовать? По причине буйного, точнее – излишне энергичного, помешательства? Нет?

– Э-эх, надевай давай! Помешательства тебе! Вот так, и рукава рубахи тащи побольше, чтобы руки скрыты были. Факел мне запали, да посырей дровину выбери, вон ту, да!

Я вдруг увидел, что Проша улыбается. Получается, ему понятно, что стрелок затеял.

– Я с тобой, Петр Иваныч, можно? – сказал он.

– Нет, в этом деле одному сподручней, – строго отрезал Петр Иваныч и добавил, стоя в куртке, надетой задом наперед, с торчавшими из ее рукавов рукавами гимнастерки и с коптившим вовсю факелом: – Шлем надень. Сперва майку намотай, платком. Знаешь, как тетки старые некрасивые ходят или иногда особливо красивые, скрываются… во-о… теперь шлем нахлобучь.

– Нет, надо не так, – возразил Константин и повязал майку очень, на мой взгляд, неудачно, будто воронкой на нос, но я промолчал.

– О! Подходяще, – прогундел в воронку Петр Иваныч, покрутил головой в майке и пошел.

Тут, кажется, и до меня стало доходить. Бортстрелок удалился в сумерках по просеке, а мы молча расселись у костра и сидели, ждали, переживали. Проша взялся шагать вокруг костра.

– Не мельтеши, – буркнул Алексей. – Потревожишь раньше времени.

– Отсюда не потревожит, – серьезно возразил Константин.

– Да они, поди, чувствительные. Как звери перед землетрясением, – ответил Алешка, уставившись на огонь.

Мы сидели и вглядывались в густеющие сумерки в сторону кустов с пчелами. Прошло с полчаса.

Вдалеке, на уровне конца просеки, появился огненный круг в воздухе. В кругу черная фигура. Мы встали. Круг приближался достаточно быстро. Стало видно, что Петр Иваныч крутит своим факелом что есть силы. В тишине леса послышались треск сучьев и отборный мат, затем – крик:

– Ребята, не подходи!

Потом круг улетел в сторону, а черная фигура зигзагами понеслась на нас.

– Молодец, – пробормотал Алешка, хрюкнув, – правильно идет, по-нашему.

Галюченко пошел тише. Потом остановился и крикнул:

– Щас тут перекурю, а то вас задолбят! Меня, кажись, уже за своего признали. И не каждый раз… пошла, проклятая.

Потом мы до самой ночи пили кипяток с медом, и он нам показался самой вкусной едой, которую когда-нибудь ели.

– Хлебца бы раздобыть, – вздохнул Петр Иваныч, когда собрались спать.

– Я уже сомневаюсь, что вы что-нибудь можете не раздобыть, – улыбнулся криво на один глаз Проша.

Сегодня исполнилось две недели, как мы здесь, можно сказать, встали лагерем. Если забыть, что это обстоятельства нас поставили. Перед «ланкастером» образовалась целая мастерская. Вчера уже над местом ремонта натянули полог из парашюта, порезанного Прошей по доброте душевной. Попытались из листьев что-то похожее на шатер соорудить, но не вышло, пальмы попадались все сплошь с мелкокалиберным оперением. Плести было некогда, лучше быстрее машину починить да полосу для взлета расчистить. Однако и в фюзеляже работать днем было почти невозможно, жара невыносимая. На улице же всякие гады норовили то гнездо свить в ящике с инструментами, то в разобранном шасси яйца отложить, то нагадить в самое чистое место – в генератор от Прошиной машины. Вот и стали мы на ночь тент опускать.

Хозяйственный Галюченко уже и второй парашют стал выклянчивать – для кухни.

– Кухня – один из стратегически важных объектов, солдату без кухни смерть, – отбивался он от насмешек Кости и Алексея, которые встречали в штыки все поползновения Петра Ивановича к одомашниванию.

Второй парашют я ему не отдал. Попил водички и сказал:

– Отставить! О возвращении домой думать не отменялось. Назад с чем лететь будешь?

– С самолетом, – миролюбиво ответил Петр Иваныч. Я уставился на него в замешательстве. И бортстрелок сориентировался тут же и сказал, строго сведя брови:

– Есть отставить.

Я хмуро кивнул. Н-да. С самолетом. Вообще-то, по честности, если собьют, то парашют – это как монетку бросать, то ли поможет, то ли нет. Однако он должен быть! А мы расслабились, рассуждаем, разбрасываемся парашютами, надо, не надо… а мне что делать, не наряды же вне очереди раздавать! Не к месту сейчас такие вещи.

Но полог все-таки пришлось перетягивать, чтобы и кухню охватывало. И ведь Костя сам полез помогать. Хитрый Галюченко знал, чем нас взять на крючок. Не поленился отмахать километра три вдоль моря и нашел кладку черепашьих яиц. Прикатил раковину обхватом с метр, добыл моллюска. Нарубил его и залил яйцами. Поначалу-то мы посчитали этих двустворчатых несъедобными – резина, она и есть резина. Но Петр Иванович не сдавался, экспериментировал, приговаривал:

– В тридцать третьем кору ели, а тут звирюка. Разобраться надо.

И разобрался. Провел с десяток опытов – на нас, на ком же еще. Ведь на просеке так намахаешься, хоть что слопаешь, лишь бы горячее было и мясом называлось. Оказалось, чем дольше моллюска варить, тем он тверже становится. А бросишь в кипяток, только чтоб побелел, и вполне себе съедобно, грибы напоминает.