Татьяна Тихонова - Вопль археоптерикса

Проша замахал руками на бортстрелка и предложил сок растения брызгать сначала хотя бы на руку, а потом добавил нерешительно: «Однако и в этом случае риск очень большой. Я предпочитаю видеть Петра Ивановича перед собой живым и здоровым, а не есть птеродактиля с перцем, так что не надо… а то… да и вообще», – невразумительно закончил он.

Петр Иванович очень внимательно выслушал лекцию и вернулся к тому, что травоядные пожевали, огласив вслух намерение отыскать табачное дерево. Мы же пробовать не хотели, но с интересом наблюдали за его поисками. Вот и сейчас он сорвал лист с куста, потер в ладонях, нюхнул, куснул, отбросил, потянулся к лиане.

Вдруг со стороны поляны послышалось:

– Ratte! Riesenratte! Gehe weg, Scheiße Ratte! [6] Крыса! Гигантская крыса! Поди прочь, дерьмовая крыса! ( нем .)

Я обернулся, за кустами ничего не увидел, побежал, перепрыгивая через ветки и корни, добрался до лагеря. Но поучаствовать в действии не успел, Костя опередил, мне же досталась роль зрителя.

На сидевшего под деревом фрица напала какая-то серая зверюга ростом с раскормленную таксу. На своих коротких лапах агрессор кружил вокруг немца и бросался на него, энергично подпрыгивая. Добыча отмахивалась и пыталась подняться, но нападающий норовил вцепиться в руки, не давая упереться в землю. Подбежавший радист огрел зверушку поленом, пнул и, убедившись, что зубастая тварь не шевелилась, поднял за короткий толстый хвост.

Животное выглядело неприятно. Узкая морда с пастью во всю длину, из которой беспорядочно торчали тонкие острые зубы. Маленькие, близко посаженные глазки, круглые, ничего не выражавшие. Крепкие когтистые лапы.

– Крыса, – заключил Костя и, провернув тушку левой рукой вокруг хвоста-оси, определил: – Женщина.

На грязно-белом брюхе неизвестного зверя виднелись два рядка сморщенных черных сосков.

К этому моменту на поляне собрался весь экипаж, и Проша, приняв лекторский вид, объявил:

– Поздравляю! Это первое млекопитающее, которое нам довелось встретить. Возможно, предок всех современных млекопитающих, и человека в том числе, – потом смущенно добавил: – А я говорил, млекопитающих нет еще.

– Вот, Костя, – не упустил случая Алексей, – предок, можно сказать, с врагом сражался, а ты не ту сторону занял. Теперь вообще не родишься никогда.

– Очень надо. – Радист не считал убийство крысы большим ущербом для будущих поколений. – Я уже родился, мне второй раз ни к чему.

Перепалка эта только порадовала – шутим, значит, все в порядке, а зверюга, зверюга… что там кричал немец? Ratte? По-испански крысы – ratas, очень похоже.

…Это слово я запомнил точно. В том месте казарма стояла посреди луга, а раньше она была загоном для скота. Накинули брезент на дырявую крышу, повесили гамаки – гамак обычное дело в Испании. А стены – не стены даже, а плетень из толстых веток, дырка на дырке. Не холодно, зима прошла давно. Спим, середина ночи. Тут крик, часовой, местный камрад, орет:

– Ratas! Ratas!

Спросонья не понимаем, что случилось, обычно-то при подъеме кричали «солдатос» или «камарадос». Ну, не важно, вскакиваем в ружье, черт их разберет, какая напасть. Не напасть, а гадость – крысы. Ночь, темно, фонариками светим, у кого нашлись, а земля вокруг как ковром крысами покрыта. И в казарму через все дырки лезут. Съедят, запросто съедят. Хоть стреляй в них, хоть ногами дави, ничего не боятся. Конец, думаем, нам бесславный, но обошлось. Что за чудо – ни мы не поняли, ни местные не объяснили, а может, и сами не знали. Не нападали крысы, а просто бежали, можно сказать, мимо. Прошли по полю, на котором казарма наша временная стояла. Откуда взялись, неизвестно, куда убрались – тоже. А слово ratas я на всю жизнь запомнил, да все, наверное, запомнили, кто в ту ночь его услышал…

Воспоминания не страшные, скорее неприятные. И немец ratte выкрикивал – чуть-чуть мне не хватило, чтобы сразу понять, о чем он, хоть и звучало не по-испански, а по-немецки. Наверное, потому не хватило, что часовой тогда кричал, нас предупреждая, а фриц испуганно, обескураженно – совсем другой голос.

Можно сказать, установилось понимание. Будто мостки хлипкие, никому вроде бы не нужные, сами по себе выстроились, ненавистные мостки какие-то, хотелось их взорвать, но продвигаешься по ним все дальше. Хочешь не хочешь, а приходилось общаться. Слово общее нашлось, пусть даже это и крыса. И Костя, который фрицу морду бил и больше всех других хотел уничтожить, его же от напасти и избавил.

Через неделю работы, при которой тащили чуть, а чинили полиспаст все время, результат мог вызвать только слезы сожаления. У Господа Бога. Если бы он существовал и наблюдал для развлечения за советским экипажем, пытающимся с помощью лиан, строп и колодезных блоков тащить тяжелую военную технику. Ну и техника нам самим уже казалась не самолетом, а как минимум танком или, скорее, вкопанным в землю бетонным дотом. И тяжелый, и дутики постоянно пытались зарыться в грунт, и амортизаторы шасси скрипели. Приходилось подкапывать, делать выезд с наклоном, укладывать деревяки. В таких случаях нагрузка увеличивалась, веревочная механика наша ломалась в разы чаще, а «ланкастер» откатывался и откатывался назад, с каждым разом больше углубляя натоптанную выбоину. К тому же выяснилось, что, чуть подсохнув или, точнее сказать, подвянув, лианы теряли гибкость, строп не хватало. Сержант уже срезал все лианы, до которых мог добраться на ближних деревьях, и с каждым разом вынужден был уходить дальше. Он легко подтягивался, перенося вес с ветки на ветку, мы только следили снизу. Когда он картинно провисал на одной руке, я орал:

– Отставить цирк, твою мать!

Костя довольный смеялся, что-то отвечал, вскинув в рапорте руку, и начинал подниматься дальше.

Перепончатые с визгом кружили вокруг радиста.

– Ты, Костя, так совсем в рамфоринха превратишься, за веревками лазая, – усмехнулся Галюченко, присаживаясь отдохнуть.

Уважительно назвал, рамфоринхом, не мартышкой, не Маугли, на которого радист обижался, а доисторической зверюгой со сложным латинским именем. Хотя, если вдуматься, для нас-то вполне себе исторической и не зверюгой, а курицей, в зубах навязшей.

Костя, похоже, решил не превращаться прямо сейчас. Примостился рядом на поваленный ствол:

– В рамфоринха… Вот скажи, Петр Иваныч, – хитро ухмыльнулся, с удовольствием уцепившись за слова борт-стрелка. – Слов научных ты больше меня знаешь, даже, может, почти столько же, сколько Проша. Откуда в своей деревне нахватался?

Мы с Алешкой и Прохором готовили нашу конструкцию к новой попытке, но на время перестали распутывать оборванные стропы. Штурман кивнул в сторону радиста и бортстрелка. Подмигнул – лицо у радиста было довольное. Куражится, видно сразу.