Патрик Дункан - Дракула против Гитлера

прийти в себя. Я решил прогуляться, немного развеяться, успокоившись.

Бродя по пещере, я удивлялся тому, как цыгане сумели обустроить себе здесь свой быт, сколько стойкости и способности приспособиться демонстрирует человек,

всегда и везде. Какими бы ни были преследования, невзгоды и тяготы, бедствия – антропогенные или же в результате буйства природы – люди всегда находят

способ выжить, даже найти какие-то остатки счастья.

Эти мои размышления неоднократно прерывались сладостными, навязчивыми мыслями о черноокой цыганской красавице. Некоторыми этими экзотическими видениями

гордиться я не могу, так как они были на грани блуда. Чтобы сохранить уважение к самому себе, я продолжил свой осмотр молчаливых пещер.

В пещере с наскальными рисунками я обнаружил Люси. Она лежала на спине, луч ее фонарика, работавшего от батарейки, плясал по расписанному потолку. Момент

был самым подходящим, чтобы с ней поболтать.

Я сел рядом с ней и воспользовался этой возможностью, чтобы полюбоваться красотой черт ее лица, освещенных мягким отраженным обволакивающим светом, и обнаружил,

что сравниваю его со специфическим очарованием Малевы.

«Поразительно», заметила она. «Такая красота, но мало кто ее может оценить. И создано все это людьми, которые изготавливали все свои инструменты из камня.

Вот чем мы отличаемся от низших существ».

«А немцев включаешь в объект своего восхищения?», пошутил я.

«Вообще-то тебе следовало бы увидеть кое-какую архитектуру, созданную немцами. Часть ее довольно красива в своем зверском стиле. Лучшую выставку в Берлине

провели тогда, когда Гитлер собрал то, что он считал «дегенеративным искусством». Экспозиция интенсивно распродавалась, что полностью разрушило его замысел.

И я знаю массу очень талантливых людей из мира искусства, которые являются законченными садистами. Нет, искусство не делает нас гуманными, или просто людьми».

«И это ставит на повестку дня следующий вопрос», сказал я и тоже лег на спину, присоединившись к ее восхищению нарисованной на потолке лошадью, пойманной

в круг света ее фонарика.

«И что бы это могло быть?», спросила она.

«Знаешь, с ним у тебя нет будущего», сказал я ей.

«Ты думаешь о моем будущем?», спросила она.

«Я беспокоюсь о том, чтобы с тобой все было хорошо», сказал я. «Чего ты можешь от него ожидать? Очень сомневаюсь, что у вас с ним могут быть дети. И он

не собирается умирать, стареть. А ты будешь. Стареть. И что тогда?»

«Ты уже все продумал», сказала она, рассматривая меня своими зелеными глазами.

«Продумал», ответил я. «И только потому, что беспокоюсь за тебя, вовсе не вкладывая сюда никакого личного интереса».

«Правда?», она мягко улыбнулась.

«Честно».

«Хорошо, давай рассмотрим логику твоих аргументов», начала она. «Во-первых, ты исходишь из предположения, что меня заботит собственное будущее. Извини

меня, но эта война научила меня тому, что ни один из нас не может рассчитывать на будущее. Мы собираемся напасть на замок, где мы будем в меньшинстве,

где у нас будет меньше оружия, чем у противника, и у нас вообще мало шансов выжить. Если я чему-то и научилась в этой войне, так это тому, что ты живешь

лишь данным конкретным мгновением, свистящим у виска, – возможно, последним. А что касается детей… Кто решится дать жизнь ребенку, ввергнув его в этот

мир смерти и разрушения? Не я уж точно. Что касается того, чтобы дожить до старости?» Короткий, насмешливый смех сорвался с ее губ. «Все это привилегии

мирного времени».

Она поднялась с земли, отряхнула брюки и вручила мне фонарик.

«Вот. Не забудь запереть, когда будешь уходить».

Я остался лежать там, усваивая то, что она мне только что сказала, играя фонариком и высвечивая у себя над головой древние рисунки. Восхищаясь изяществом

форм и линий. Искусной рукой художника, если точнее, конечно же. Я думал о том, насколько жестоким был мир, в котором он жил, где ему приходилось сражаться

не только с себе подобными, но и с природой, со стихиями, приходилось сражаться лишь за какой-то кусок мяса. И все же у него были сердце и душа, позволявшие

ему создавать прекрасное, настолько полное изящества, как то, что я видел над собой.

Вдруг кто-то заслонил мне рисунки. Чье-то лицо нависло над моим собственным. Малева. Отражение света моего фонарика наполнило ее глаза искрящимся огнем.

Она приложила палец к губам, что привлекло мое внимание к ее пухлому, спелому рту. Чувственная, сладострастная улыбка, набухшая и знойная. Она протянула

руку вниз и выключила фонарик.

Я погрузился в темноту настолько черную, что мне не видна была даже собственная рука, хотя я держал ее всего в нескольких дюймах от глаз.

Затем я услышал шелест ткани.

«В чем дело…?», начал спрашивать я, но нежная рука прикрыла мне рот. А затем другая ее рука взяла мою ладонь и положила ее на свое обнаженное тело.

То, что за этим последовало, было самым эротическим моментом в моей жизни. Вслепую из-за отсутствия света, я испытывал всё только на ощупь. Это было переплетение

тел, плоть на плоти, пальцы, губы и языки, исследования и открытия, пока я не предался беспрецедентным чувственным излишествам и перегрузке, не имевших

себе равных ни у одного из мужчин, никогда.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ДНЕВНИКА

НЕУСТАНОВЛЕННОГО ЛИЦА

(Перевод с немецкого)

Герр Вольф недолго поспал (единственный вид сна, который ему пока еще по силам). После того, как он проснулся и оделся (новое достижение), его камердинер

HL принес ему легкий завтрак — чай, печенье и яблоко. Выглянув в окно своего личного вагона, он увидел, как мимо пролетают виды Венгрии и Румынии. На поезд

глазели грязные, чумазые дети, некоторые из них показывали неприличные жесты. Румыны – мерзкая раса выродков, рожденных от кровосмешения, низких недоразвитых

людишек-гномов, лишенных культуры. Есть поговорка, что существует три вида румын: они либо сутенеры, либо педерасты, либо скрипачи, причем мало кто из

них умеет по-настоящему играть на скрипке.

20 июня

Герр Вольф прибыл на одну из грязных румынских застав в разгар дня, намеренно остановившись на запасной ветке в километре от вокзала Брашова, дожидаясь,

когда зайдет солнце и с железнодорожной станции будут удалены лишние глаза посторонних любопытных.

Из окон герру Вольфу было видно, что на станции в самом разгаре велся ремонт: повсюду были возведены строительные леса, валялись штабеля бревен, досок

и стройматериалов, все вокруг было покрыто цементной пылью. Осмотрев остатки сооружения, которые не были превращены в руины, герр Вольф подумал, зачем

вообще восстанавливать этот старый скучный кусок мусора вместо архитектуры. Лучше было бы сравнять его с землей и выстроить все заново. Он даст местным