Патрик Дункан - Дракула против Гитлера

вверх, так, чтобы шнуры не спутались.* Она кивнула и надела эту сумку с гранатами через голову, и она повисла у нее на плече.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

* Чтобы взорвать эту немецкую гранату, нужно было отвинтить крышку в нижней части рукоятки, дёрнуть за выпадавший при этом шнур с фарфоровым кольцом и

бросить гранату в цель. При выдёргивании вытяжного шнура, соединённая с ним проволочная тёрка, завитая в спираль, проходя через отверстие в стаканчике,

выпрямлялась, создавая трение и воспламеняя тёрочный состав. Пламя тёрочного состава зажигало пороховую мякоть замедлителя, которая горела около 4,5-5

секунд. Огонь от пороховой мякоти передавался капсюлю-детонатору (запалу), взрыв которого вызывал детонацию взрывчатого вещества заряда гранаты. (Википедия).

– Прим. переводчика.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

Затем я помог ей вылезти на карниз, где она встала на проволоку – как ни в чем не бывало, столь же буднично, как если бы я с подземной платформы вошел

в вагон поезда.

Двигаясь по проводам, она вскоре преодолела это расстояние между нашим окном и немцами. Положив свой Шмайсер на подоконник, я следил в прицел за нацистскими

снайперами, на случай, если они ее заметят, и мне придется прикрывать ее отход.

Но они ее даже не заметили, время от времени паля в цыган внизу, когда те высовывались.

Малева достала из сумки гранату, выдернула фарфоровый шарик, воспламеняющий пятисекундный запал. А затем я стал свидетелем самого невиданного спокойствия

в самой стрессовой ситуации, которое я когда-либо наблюдал в своей жизни. Она отсчитала три секунды из пяти, а затем бросила гранату в открытое окно. Видимо,

она больше доверяла поставщику, предлагавшему самую низкую цену, чем мы с покойным Ренфилдом.

У фрицев была лишь секунда, чтобы заметить то, что упало к их ногам, прежде чем граната взорвалась. А тем временем она схватила вторую гранату и повторила

этот потрясающий бросок.

Взрывами выбило все стекла в ближайших окнах, и во внутренний двор полетело целое облако осколков.

Поразительно, но Малева даже не пошатнулась на такой опасной и неустойчивой высоте. Я махнул ей рукой, чтобы она возвращалась, но она повернулась ко мне

спиной и встала на другой черный трос, направившись к пулеметной точке. Во время этого своего поразительного шествия по натянутому тросу она вновь сунула

руку в сумку, висевшую у нее на плече.

У меня не было возможности отозвать ее назад. Я пытался перекричать грохот выстрелов, по-прежнему раздававшихся внизу, но все было бесполезно. И к тому

же, я ни в коем случае не хотел привлекать к ней внимание. Кроме того, сомневаюсь, что она бы мне подчинилась. Понимая, что ей может понадобиться огневое

прикрытие, я плюнул на окно и бросился вниз по лестнице, помчавшись по ней сломя голову, перепрыгивая через две, три, а то и четыре ступеньки.

Я выбежал наружу и обнаружил, что ситуация так и не сдвинулась с мертвой точки. Я увидел Малеву над нашими головами и показал на нее ее отцу, который крикнул

ей, чтобы она остановилась.

Она проигнорировала его приказ и продолжила свою опасную пробежку по воздуху. Но теперь уже все цыгане уставились на нее, что, к моему глубоко сожалению,

предупредило находившихся у пулемета немцев.

Один из них поднял свой автомат и прицелился. Я заорал, пытаясь ее предупредить. Немец выстрелил. И попал ей в руку или плечо, трудно сказать. Я видел

только брызнувшую кровь и как она, вздрогнув, изогнулась, а затем зашаталась на проводе.

Она упала, но успела ухватиться за провод ногой и повисла на согнутом колене, а вот сумка ее упала на землю.

Немец снова выстрелил – на этот раз, к счастью, промахнувшись. Но его сослуживцы стали делать то же самое, и в воздухе вокруг нее тут же зажужжали пули,

как шершни, кружащие над бедной девушкой.

Я не знаю, что на меня нашло. Я бросился через весь двор, паля на бегу из своего Шмайсера. Фрицы на мгновение пригнулись, нырнув в укрытия, и я успел пробежать

по двору некоторое расстояние, оказавшись под висящей головой вниз Малевой.

«Прыгай!», крикнул я ей.

Она отцепилась от провода, и я поймал ее на руки. И на мгновение время словно остановилось. Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, с совершенно

неуместной и не сочетавшейся с ее глазами улыбкой на губах. «Видишь», сказала она, «ты мой хранитель». Я хотел поцеловать ее, но лишь выдавил из себя одно

слово:

«Паквора», сказал я. И она была именно такой: просто прекрасной.

Но не время было носиться с букетами. Звук выстрелов вывел нас из этих безумных грёз. Я увидел искры от пуль, сверкавшие вокруг нас по булыжникам, и тут

вдруг вспомнил, где я и какой опасности мы подвергаемся.

А в следующую секунду рядом с нами оказался Успенский.

«Возьмите ее», сказал я ему, и когда он это сделал, я схватил сумку. Сунув в нее руку, я на бегу стал дергать за шнуры каждой «колотушки», помчавшись к

пулеметной точке рваными зигзагами, которыми мог бы гордиться мой тренер по хоккею на траве, не обращая внимания на воспламенившиеся M24 и град пуль, летевших

мне навстречу. Я почувствовал, что что-то разорвало мне куртку – пуля, пронзившая меня, но я не остановился.

Когда я оказался на расстоянии броска, я швырнул сумку через стену из мешков с песком и бросился на булыжную мостовую.

Меня сострясла взрывная волна, прокатившаяся по всему моему телу, словно какой-то великан ударом гигантской руки пригвоздил меня к земле.

Когда я поднялся на ноги, мимо меня неслись вооруженные цыгане зачищать пулеметную точку, и я был ошеломлен, увидев, что только что сделал. До такой степени,

что у меня ноги задрожали, как томатный заливной студень моей бабушки.

Я направился туда, где оставил Малеву, и увидел обессиленных заключенных, которых выносили или выводили из ворот. Над лежавшей на земле Малевой склонился

Ван Хельсинг, а над ним Успенский, и профессор накладывал ей на плечо наскоро подготовленную повязку.

Я подошел к ним, внезапно почувствовав и самого себя очень ослабевшим.

«Что, плохо дело?», спросил я, с тяжким бременем вины на душе за то, что позволил ей подвергнуть себя такой опасности. Но цыганка ответила тем, что вскочила

с земли и бросилась ко мне в объятия, поцеловав. Я ощутил поразительное, невероятно чувственное вторжение кончика ее языка.

«Ты спас меня!», воскликнула она, и я сразу же смутился. И стал глядеть по сторонам – куда угодно, только не в глаза девушки.

Мой взгляд упал на ее отца, который только пожал плечами, как часто это делают европейцы, движением, которое говорило слишком многое, что понять это сразу.

Я пришел в себя и сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться.