Патрик Дункан - Дракула против Гитлера

замечание RH).

– Забудьте о профессионалах, – приказал герр Вольф. – Нужно, чтобы об этом знало как можно меньше людей. Кто прислал пленку?

– Майор Вальтрауд Рейкель из Румынии. Офицер СС, которому вполне можно доверять. Не из тех, кто любит розыгрыши.

– Мы с ним вместе были в олимпийской команде по фехтованию, – поручился RH.

– Из Румынии, говорите?

– Да, если точнее – из Трансильвании.

Трансильвания. Герр Вольф задумался над этим, после чего отдал распоряжение:

– Отправить киномеханика на русский фронт. Обычным пехотинцем. Сегодня же вечером. Пусть болтает там что угодно, все равно простому рядовому никто не поверит.

Что же касается… этого персонажа на пленке… найти и схватить его. Живым или мертвым. Или же неживым и немертвым. (Герр Вольф усмехнулся собственной игре

слов). В каком бы он ни был состоянии, задержать его и сохранить в таком состоянии для нас.

ОТРЫВОК ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО РОМАНА

ЛЕНОРЫ ВАН МЮЛЛЕР «КНЯЗЬ-ДРАКОН И Я»

По возвращении из кинотеатра Люсиль с вампиром проговорили всю ночь. Она рассказала ему о своей поездке с отцом на парижскую Выставку современного ар-деко

в 1925 году. Ей было пятнадцать лет, и она была очень впечатлительным и увлекающимся подростком. Увиденный первым ночью фонтан Лалика*, освещенный изнутри

неоновым светом, установил для нее романтический идеал, образец, которому соответствовало затем каждое событие, все то, что она там увидела.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

* «В 1925 году со всего мира съезжались в Париж участники и гости Международной выставки современных декоративных и промышленных искусств. В дополнение

к строительству своего павильона, [французский ювелир Рене] Лалик создал 40-футовой высоты стеклянный фонтан «Les Sources De France» с подсветкой. Его

украшали 13 больших стеклянных статуэток, стилизованных женских фигур древнегреческой мифологии. Стенд Лалик представлял много изделий, в том числе его

знаменитых ваз, сделанных в технике жидкого воска. Экспозиция принесла Рене славу художника-стеклодела, не меньшую, чем ювелира» («Путь Ren; Lalique –

от непревзойденного ювелира к самому знаменитому производителю стекла»). – Прим. переводчика.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Они посетили галерею Пьера [Лёба] и посмотрели первую групповую выставку сюрреалистов, работы Пауля Клее, Ганса (Жана) Арпа, Мана Рэя, Миро. По ее настоянию

они неоднократно туда возвращались, и Люсиль решила стать художницей. Она еще точно не знала, что именно станет средством ее художественного выражения

– фотография, скульптура или живопись – но она твердо решила, что именно жизнь художника станет ее судьбой.

Затем они зашли в магазин Коко Шанель, и в течение двух дней она думала, что именно высокая мода может стать ее призванием и будущей профессией

Она вспомнила также о том, как впервые увидела рекламу спектакля «Негритянское ревю» с Жозефиной Бейкер. Плакаты ее висели повсюду, на каждом фонарном

столбе, пустой стене и над каждым писсуаром. И ей захотелось быть такой же, как она, нет, ей захотелось стать именно этой стриптизершей с напомаженной

прической и прилизанным на лоб локоном. Ее отец отказался разрешить ей посетить это считавшееся крайне сомнительным стрип-шоу, но это лишь усилило искушение.

Тем не менее, она по меньшей мере целый год после этого подражала ей, нося такую же прическу. До тех пор, пока у нее не наступил период Греты Гарбо.

После того, как они вернулись домой, она стала фанатичной поклонницей всего французского. Не обязательно страны как таковой. Она была одержима тем, что

происходило в Париже. Это был золотой век литературы и искусства в Городе света [т.е. в Париже], и от этого она еще сильнее чувствовала себя так, будто

она тут погрязла в трясине глухой деревни. Она отравляла жизнь отцу, постоянно грубя ему и попрекая тем, что у нее такая убогая, безотрадная, изолированная

от большого мира жизнь.

Она заставила его подписаться на все парижские журналы: «The Transatlantic Review», «Gargoyle», «Tambour», «Transition», «Vogue», на парижское издание

«The Chicago Tribune». Она следила за жизнью и произведениями Хемингуэя, Дос Пассоса, Эзры Паунда, Фицджеральдов, Джойса, Пикассо и Шагала, которые, к

радости Люсиль-подростка, рисовали обнаженную натуру. Она знала, чем занимается и какие планы у Дягилева с его «Русскими балетами», приставала к отцу насчет

последней пластинки Стравинского, следила за экзистенциалистами столь же рьяно, как ее подруги следили за свиданиями своих сверстников. Гертруда Стайн

назвала свое двухместное авто «Годива», и Люсиль, узнав об этом, и своему велосипеду дала такое же название.

Пару месяцев она была коммунисткой, социалисткой – чуть меньше, а анархисткой – целую зиму.

Отец покупал ей шелковые чулки, духи Амбре и Флер де Пеше, о которых она где-то вычитала. Она заказала крем из измельченного миндаля и начала курить зловонные

сигареты в длинном мундштуке из слоновой кости. Она ощущала теперь себя иностранкой, почти совсем такой же, как любая американка.

Сразу же после окончания частного женского пансиона она поругалась с отцом и, собрав чемодан, укатила в Париж. Но прошло уже пять лет с той первой любви,

и творческий огонь, зажегший так много талантов, потускнел, превратившись в грязноватые угольки. Вино, абсент и кокаин слишком многих принесли в жертву.

Она сидела с сутенерами и уличными девками в клубе «Le Rendevous des Mariniers» на набережной Ке д’Анжу, и то, что она здесь увидела, лишь расстроило ее

и опечалило, и никакой романтики она уже больше найти тут не смогла.

По ночам она ходила танцевать в джаз-клубы. Она познакомилась там с Хемингуэем, буйным пьяницей с легко уязвимым эго. Ее кумир Зельда [Фицджеральд, художница,

жена Фрэнсиса Скотта Фицджеральда] лежала в психушке. Она купила годовой абонемент в [книжный магазин] «Шекспир и компания» и как-то раз заметила там Сильвию

Бич, приносящую чай Сэму Беккету и Жан-Полю Сартру. Прокравшись мимо полок с книгами, она смогли подслушать, о чем они говорили. Никаких великих мыслей

она у них не услышала, они лишь жаловались на дождь. Люсиль была настолько этим смущена, что постеснялась объявить о своих недавних писательских амбициях.

Она тусовалась в колонии сексменьшинств и оказалась в объятиях одного вечного бессребренника и собутыльника Генри Миллера и Анаис Нин.

Через некоторое время она пришла к выводу, что парад закончился, и на улицах остались лишь одни вышедшие в тираж бывшие знаменитости и неудачники. Золотой

век превратился в медный, и причем в потускневшую медь. Она услышала однажды, как какой-то молодой, но бородатый пианист сказал, что потерянное поколение